Связаться с нами, E-mail адрес: info@thechechenpress.com

МЕМУАРЫ Часть 32

На все мои предупреждения, чем может кончить­ся для Чечни восстание, мне отвечали чеченской по­говоркой: «Трус умирает много раз, а герой только один раз». Против моего призыва к благоразумию приводили и другой аргумент, который никто не осмелился бы оспаривать. Чеченцы, как мусульма­не, – фаталисты. Поэтому и проблема смерти ста­вится у них по-другому. Судьба неотвратима. Чело­век может провести всю свою жизнь на войне, но он не умрет раньше того дня, который Аллах ему предназначил. Человек может провести всю свою жизнь за чтением Корана, но он не проживет ни од­ного дня больше, чем назначил ему Аллах. Непри­миримый антисоветизм горных чеченцев даже труд­но было понять, ибо им жилось гораздо лучше, чем на плоскости. Например, мой Джабраил был бога­тый овцевод, который формально числился в живот­новодческом колхозе, а на самом деле был, как и все горцы, единоличником. Поскольку по уставу животноводческой «артели» колхозник имел право держать в индивидуальном пользовании только до трех десятков овец, то он свою отару в несколько сот овец распределил между своими родственника­ми как их «собственность». Так делали и другие крупные овцеводы. Власти это знали, но поскольку все попытки создать настоящие колхозы наталки­вались на упорное сопротивление, которое часто приводило и к восстаниям, то приходилось ограни­чиваться «бумажными колхозами», правда, делая раз в год в буквальном смысле «вооруженные на­леты» в горы, чтобы выполнить мясозаготовитель­ный план. Тогда у горцев бывал черный день: упол­номоченные обкома партии, прибывшие сюда в со­провождении частей милиции и НКВД, забирали часть скота, который попадался под руки, а потом так же внезапно исчезали, как и внезапно налетали. Такие налеты делались только в такие горные райо­ны, которые, как Галанчож, считались «трудными». В «легкие» районы посылались уполномоченные выполнять планы «мирными средствами», апелли­руя к политической сознательности массы. Но что это были за «мирные средства»? Хорошо помню, как в 1932 г., за год до моего отъезда в Москву, нас, два десятка уполномоченных обкома, разосла­ли по всем районам Чечни, чтобы мы, соревнуясь между собой и призывая к сознательности массы, «мирно» выполнили планы мясозаготовки во всех районах, в том числе и в «трудных». Среди нас был и ответственный секретарь областного исполкома, интеллигент, мягкотелый и беспомощный, как дитя, он был к тому же совершенно бездарен как агитатор. Никто толком не знал, как этому недотепе до­стался столь ответственный пост. Именно его назначили в один из самых «трудных» горных районов – в Итумкале. Мы все пророчили ему позорный про­вал и потерю кресла в исполкоме. Но получилось иначе: он опозорил нас всех. Через какую-нибудь не­делю, когда мы только-только приступили к выпол­нению плана, он подал в обком рапорт: «План мясо­заготовки по Итумкале выполнен на сто процентов, поступление скота по встречному плану продолжа­ется». Через пару месяцев мы сидели в узкой ком­пании на квартире секретаря обкома Вахаева. Вахаев, человек с юмором, попросил ответственного секретаря областного исполкома открыть секрет столь невероятно быстрого выполнения плана по такому безнадежному району, как Итумкале.

– Останется между нами? – спросил исполкомский секретарь.

– Гарантирую, – ответил обкомовский секре­тарь.

– План я выполнил так. Я поехал в самый антисо­ветский аул Итумкалинского района и назначил там районное собрание всех авторитетных стариков и мулл. Я их спросил, получили ли они задания по мя­созаготовке. Все ответили утвердительно. Тогда я им сказал, что правительство прислало меня угово­рить вас, чтобы вы это задание выполнили. Но вы люди умнее меня и уговаривать вас незачем. Я вам хочу только по секрету сообщить, что будет, если вы не выполните задания.

– Просим, просим, – раздались голоса. Тогда я их спросил – вы почитаете Коран?

– О, как можно так спрашивать, как Аллах не от­нимет у тебя язык?

Тогда я вытащил из кармана Коран и, положив на него указательный палец, начал клясться:

– Валлейхи, биллайхи, таллайхи, клянусь этим Кораном: советская власть решила, если вы не вы­полните задания, забрать у вас весь скот, вас самих сослать в Сибирь, а ваши дома сжечь дотла. Я кон­чил.

Один за другим начали выступать старики. Все в один голос заявили:

– Первый раз мы слышали представителя совет­ской власти, который не врет, а правду говорит. На­чинайте с завтрашнего дня принимать от нас скот.

Действительно, за неделю я выполнил план, но когда обком мне предложил передать мой опыт «со­циалистического соревнования» другим районам, то я ужасно заболел.

Вернусь к Галанчожу. В ожидании возвращения Хасана я уже недели две находился в гостях у Джабраила, успел побывать на приглашениях почти всех его сородичей, но Хасан не возвращался, и мое даль­нейшее нахождение здесь становилось для меня опасным. К Джабраилу начали приезжать люди из дальних аулов, чтобы обсуждать со мною свои проб­лемы, будто я член правительства, а на майданах, на­оборот, как я узнал, только и говорили, что у Джабраила живет «таинственный гость», который хочет объявить газават. Правда, в горах существовал еще со времен Шамиля закон убивать лазутчиков, и по­этому чекисты не сумели создать здесь своей аген­турной сети, но исключения были возможны, Я очень осторожно, чтобы его не обидеть, объяснил Джабраилу, что мне надо посетить одного моего друга в районе, пограничном с Грузией, если будет угодно Аллаху, мы еще встретимся. Он неохотно отпустил меня в сопровождении своего сына Рашида, который показал себя отличным проводником.

Мы двинулись на низкорослых горских лошадях – это особая порода альпийских лошадей-«вездеходов» (я лошадь своего родственника отправил об­ратно в Грозный через знакомых Джабраила). Мне, плоскостному чеченцу, путешествие на такой лоша­ди по узким тропинкам на склонах крутых гор, на­висших над бездонными пропастями, было делом непривычным, даже страшным. У меня было такое чувство, что если бы мне нужно было идти по этим тропинкам пешком, то я давно провалился бы в пропасть от одного только головокружения, а аль­пийская лошадь везет уверенно, иногда перепры­гивая, как дикая коза, если встречались препят­ствия, и балансируя, как акробат на канате, если тропинка становилась слишком уж «узкоколей­ной». Мой молодой, но опытный проводник, шед­ший впереди, если переход становился слишком крутым, а я начинал неуверенно править лошадью, оглядывался и, еле сдерживая ироническую улыбку, поучал меня:

– Абдурахман, у вас там внизу человек ведет лошадь, а у нас в горах наша лошадь сама ведет человека. Не трогайте уздечку и держитесь за хол­ку.

Однако, чем дальше на юг, к Кавказскому хреб­ту, тем уже и опаснее становились наши тропинки. Участились и горные оползни. Много раз Рашиду приходилось своей, предусмотрительно захваченной им, альпийской киркой прокладывать для нас но­вую тропинку по этим оползням. Однако главная беда нас ждала впереди – начиналась зона массив­ных ледников. Наше путешествие было путешестви­ем через ландшафтные и климатические контрасты: на вершинах – холодище, как в январе (стоял август), на тропинках по их склонам встречались до­вольно крупные камни, словно «бетонированные» льдом, которые туго поддавались кирке Рашида, а там внизу, в долине, через каких-нибудь две тысячи метров, во всем величии цвела природа и грело солнце.

Рашид был не только храбрый малый, но и па­рень с философским складом ума. Когда, изрядно замерзшие, мы спустились с одной очень высокой и холодной вершины в теплую солнечную долину, Рашид вспомнил, какой вопрос он однажды задал мулле:

– Мулла, ты человек ученый, скажи, почему это так, чем ближе к Богу, тем холоднее?

– И что же мулла ответил?

– Он сказал, что я шайтан, и у Бога мне не будет холодно – Бог меня изжарит на большой сково­роде.

В долине мы хорошо отдохнули, подзакусили и двинулись преодолеть последнюю и самую тяжелую вершину к конечному пункту нашего путешествия. Поздно вечером мы достигли и этого пункта, одно название которого символизировало что-то необыч­ное и страшное: «Белличи-шахар», что значит «Го­род мертвых». Рядом возвышается и аул из живых людей, но стоящих в стороне от истории и даже от советской власти. Аул этот – Малхиста, что бук­вально и значит: «в стороне от солнца». Его воз­главлял член тайпы Джабраила – Осман, к которо­му мы и заехали. Глава аула называется так, как он назывался еще в древние времена: «юрт-да», что значит «отец аула». Вероятно, Осман был самый счастливый «отец аула», ибо об «отце народов» Ос­ман не имел даже приблизительного представления; газет и радио не было, в городе никогда никто не бывал, а от советской власти сюда приезжал в три года один раз районный фининспектор собирать на­логи.

В отличие от плоскостной, горная Чечено-Ингу­шетия представляет собой нечто вроде археологи­ческого музея древних азиатских культур и хрис­тианского средневековья. Следы этой культуры вы встречаете повсюду в горах в виде склепов, мавзо­леев, остатков разных архитектурных стилей. Вот какую справку дает по этому поводу специалист по археологии: «Древнейшие образцы художествен­ной культуры на территории Чечено-Ингушетии вос­ходят к 3-1-му тыс. до н. э. ...Скифо-сарматское время (7 в. до н. э. – 4 в. н. э.) представлено про­изв. звериного стиля, аланский период (8-13 вв.) – катакомбными могильниками... монг.-тат. время (13 – нач. 15 вв.) – мавзолеем Борга-Каш близ с. Плиево. В христ. культовой архитектуре 11-13 вв. ... сочетавшей грузинские и местные строит, традиции, преобладали геометрич. простота форм и строгое изящество декора. В горных р-нах Чечено-Ингушетии в средние века из грубо отесанных кам­ней строились заградительные стены... жилые (2-3-ярусные, с плоской кровлей и арочными проемами) и боевые (4-5-ярусные с бойницами, машикулями и пирамидально-ступенчатой крышей) башни, ино­гда образующие величественные комплексы... Ря­дом с горными селениями, составляющими живо­писные террасообразные композиции на склонах, размещались многочисленные надземные, полупод­земные и подземные... склепы, а также надмогиль­ные стелы» (БСЭ, т. 29, третье изд., сс. 176-177, ста­тья В. Б. Бесолова). Вот к этим памятникам принадлежал и «город мертвых». Меня больше всего инте­ресовала история жилых и боевых башен в горах, которые строили сами чеченцы и ингуши. Особен­но славились в этом искусстве ингушские архитек­торы. Их приглашали строить такие башни даже в соседних грузинских княжествах.

Боевую башню в горах имела каждая чечен­ская тайна, если даже она живет на плоскости. Боевая башня тайпы считалась одновременно и символом престижа тайпы и доказательством то­го, где находилась ее последняя «линия оборо­ны» при очередном нашествии иноземных заво­евателей, которые вечно двигались через «гео­стратегические ворота» между Азией и Европой – через Кавказ.

Перед нашим выездом сюда Рашид навьючил на­ших лошадей сумками с солью. А я совершенно не знал, что соль на Кавказском хребте – валюта. За деньги мало что можно было купить, а за соль – все, что здесь имеется. Керосин и спички тоже высоко ценились, но без них легко обходились при помощи огнива и свечек домашнего производства. Все, что нужно для одежды, обуви и домашнего обихода, производили сами. Главное хозяйство – скотовод­ство, преимущественно курдючное овцеводство; может показаться странным, но иные курдюки ве­сили почти столько же, сколько сама овца (тогда под них делают маленькие тележки, чтобы овца мог­ла тащить собственный курдюк). Несмотря на от­сутствие земли под зерновые культуры, люди умуд­ряются сеять хлеб на «лоскутках земли» в лощине, на скате горы и даже на скате чужой крыши, с ко­торой начинается их собственная сакля. «Коммуни­кация» осталась такая же, какая она была со дня сотворения мира: вот ваш сосед, он на противопо­ложном скате горы. Если вы достаточно горластый и с хорошим слухом, то вы с ним легко обменива­етесь новостями, но чтобы добраться до него, вам нужно идти полдня по извилистой тропинке цепи гор, с их бесконечными спусками и подъемами. Двигаясь по этим брошенным Богом и цивилиза­цией горам, по скатам которых гнездились жалкие сакли Малхисты, я много задумывался над тем, как велика должна была быть любовь к свободе и не­зависимости моих предков, если они предпочитали суровую жизнь отшельников в этих диких горах всем жизненным удобствам на плоскости, где хо­зяйничали чужеземные завоеватели.

Рашид утром начал свой спуск, а я остался жить у Османа. Часто ходил вместе с ним к его отаре, которую он гнал то на плато, то вниз к ущелью, куда солнце заглядывало на час-два, видимо, это и называлось «жизнью в стороне от солнца».

Я не объяснил, почему после Джабраила я вы­брал местом убежища именно Малхисту. После моего освобождения я встретил друга, которо­го не видел лет десять. Он происходил из «чуж­дой семьи», поэтому был исключен из высшей школы, а чтобы спастись от репрессий, исчез из города. Вот после выхода из тюрьмы его я встре­чаю в Грозном. Полусерьезно-полушутя, друг говорит:

– Абдурахман, если у тебя будут новые труднос­ти с советской властью, то приезжай ко мне в Мал­хисту, там Богу душу отдашь раньше, чем встре­тишь чекиста.

Друг рассказывал о своей новой жизни, о нра­вах и обычаях тамошних жителей, об их исторических легендах и очень много о памятниках старины. Все это меня так заинтересовало, что я обещал ему побывать у него в гостях даже без «трудностей с советской властью».

Но надо же было случиться этим «трудностям» так быстро, что я прибыл к нему в гости раньше, чем он вернулся из Грозного. Это была моя вторая неудача (или удача), когда я после Хасана не застал дома и его.

Не прошло и двух недель, как я сказал себе: в этих суровых условиях климата и жизни, в этой аб­солютной изолированности от внешнего мира мо­жет пребывать только человек, который здесь ро­дился, вырос и никогда не бывал на плоскости. Здесь царила девственная свобода патриархально-родовой демократии, но выяснилось, что человек, уже затронутый городской цивилизацией, не может жить такой свободой. Я решил лучше рисковать встречами с чекистами, чем прозябать в этом небы­тии, Осман, который принял меня очень хорошо, но понимающе следил за моей ностальгией, ничуть не удивился, когда я его попросил организовать мое возвращение в Галанчож. Я надеялся, что Хасан уже, должно быть, вернулся и он сумеет создать мне бо­лее сносное убежище. Мы с Османом на другой день на таких же горных лошадях, как у Рашида, благо­получно спустились с Малхисты и к вечеру прибыли к моему Джабраилу. Хасан, оказывается, все еще не вернулся. Несмотря на все уговоры Джабраила оста­ваться у него, я все-таки решил через Ингушетию добраться до Орджоникидзе, а оттуда по железной дороге поехать в Кизляр. Так и сделал. Из Кизляра я держал путь в караногайские пески. Там, недале­ко от Терекли, в песках жила сестра моего отца тетя Деци, та, которая нас с Мумадом снабдила про­визией на дорогу, когда я бежал из дому. Здесь образовалось среди ногайцев несколько небольших чеченских аулов из Надтеречных чеченцев, бежавших сюда от преследований местных властей. Деци жи­ла у своих женатых сыновей, простых, редкостно трудолюбивых крестьян – Сайд-Эми, моего ро­весника, и младшего – Виси. Оставшись вдовой очень рано, когда дети были совсем маленькими, Деци их вырастила, счастливо поженила, появились внуки и внучки, которым она безропотно отдава­ла свою старость. Она была слишком горда, чтобы жить на их иждивении. Поэтому завела себе соб­ственный очаг, имела корову, несколько коз, ку­пила в Грозном «сепаратор» – пахтать масло из молока, что приносило ей хороший доход; пешком ходила до Грозного, чтобы принести оттуда несколь­ко кирпичей калмыцкого чая (ногайцы заболевали без этого чая и поэтому давали за кирпич целого барана). Все, что она получала от этой своей «пред­принимательской» изобретательности, она отдава­ла на украшение жизни внуков и внучек. Когда близкие родственники упрекали Деци, что доста­точно она горбила на своих детей, пусть теперь за внуками ухаживают родители, Деци обычно отве­чала:

– Мои дети не знали счастья детства, пусть уж по­чувствуют это счастье мои внуки.

Поэтому, хотя внуки и росли в песках, но дома у них были все игрушки, какие только продавались в кизлярских и грозненских магазинах.

Вот к этой моей тете меня и доставил ногаец за небольшие деньги на своей скрипучей допотопной арбе и всю дорогу пел мне одну и ту же песню с назидательным припевом: «яман арба йол бузар яман мулла дин бузар» («плохая арба дорогу пор­тит, плохой мулла веру портит»).

Я не погрешу против совести, если скажу, что Де­ци любила меня, как любила собственных детей. Она недавно была в Грозном, узнала от родственни­ков, что я исчез, но ни родственники, ни друзья не знали, на воле ли я, сижу ли я или, может быть, да­же погиб. Поэтому мое внезапное появление произ­вело такое впечатление, словно я вернулся с того света. Радости тети не было конца, радовались бра­тья, их жены, дети, которым я не забыл купить по­дарки в Орджоникидзе. К сожалению, я должен был их разочаровать – они думали, что приехал к ним как свободный человек, а пришлось сообщить, что я в бегах. Наказал заодно, что никто, даже родствен­ники, даже семья не должны знать, что я живу у них, ибо если меня арестуют, могут арестовать и тех, кто меня принял в свой дом. Я с первых же дней бег­ства отпустил усы, бороду, переоделся по-простец­ки, снял очки, избегал встреч. Мне казалось, что я довел себя до такой степени неузнаваемости, что хоть гуляй по Проспекту революции в Грозном.

Местность, как и в горах, была довольно дикая, но по-другому – люди жили в небольших оазисах, а дальше шли бесконечные пески, иногда чередую­щиеся с камышами. Разумеется, здесь тоже не было ни радио, ни газет. Ведь эти люди тоже бежали от советской «цивилизации». Деци видела, как тяже­ло я переживаю отсутствие связи с семьей, друзья­ми, да и вообще с внешним миром. Однажды Деци предложила мне неожиданный план моего «выкупа» у «грозненских начальников». Она наслышалась от людей, что все грозненские начальники – взяточники, что за деньги они освобождают даже разбой­ников.

– Абдурахман, – обратилась ко мне моя добрая тетя, – скажи, как имя твоего судьи, я продам свой «сепаратор», корову, коз, соберу много денег, по­еду в Грозный и отдам их ему, чтобы он разрешил тебе жить на воле.

Трудно было растолковать моей тете, что ее план нереален и что судья, который меня хочет судить, ни в чем не нуждается: ему принадлежат все «сепарато­ры», все коровы, все люди, все государство.

Хотя я строго наказывал родственникам держать незнакомых людей подальше от меня, я сам первым же начал нарушать требования осторожности, тем более, что вот уже два месяца я в бегах, а от якобы вездесущего НКВД ни слуху, ни духу. Это, есте­ственно, предрасполагало к беспечности.

Через свои связи тетя узнала, что жена моя ожи­дает второго ребенка, по-прежнему живет у своей старой матери; перспектива кормить двух детей, когда я в бегах, а все ее три брата арестованы, была ужасная. Я принял отчаянное решение: добраться до Грозного, встретиться где-нибудь с семьей и поста­раться организовать ей какую-нибудь помощь.

Добираться до Грозного через пески к Тереку или в обход через Кизляр было очень утомительно, но я слышал, что между Терекли и Грозным курси­руют местные самолеты. Я посетил Терекли, и пер­вый же человек, что-то вроде маленького чиновника с большим портфелем, к которому я обратился за справкой о расписании полетов, сказал мне, что эти полеты отменены. Разочарованный, я вернулся домой и начал думать о новом маршруте. Так, в ду­мах, как попасть в Грозный, прошло пять-шесть дней. Оказалось, что ничего нет проще, если за вас думают и другие.

Поздно вечером, в ноябре 1940 года, моего брата Виси, у которого я жил, посетил его односельчанин с просьбой ко мне написать заявление его гостям из Чечни, у которых завтра суд в Терекли, а они по-русски не говорят. Это заявление будет их показа­нием. Только я успел переступить порог его госте­вой комнаты, раздалась команда: «Руки вверх!». Со всех сторон – через окна, через дверь и из самой комнаты люди в чекистских формах на меня наста­вили дула винтовок, только один из них был в граж­данской форме: тот, у которого я спрашивал шесть дней тому назад расписание самолетов, – Саид-Салих. Почему столько дней прошло после этого до ареста, объяснялось тем, что арестовать меня при­ехал грозненский НКВД. (Через три года я Саид-Салиха встретил в других условиях, на немецкой сто­роне, в Северокавказском легионе, куда я ездил с докладом. Он растерялся, встретив меня, но я не счел нужным сообщать о нем командованию.)

Один из офицеров чекистской команды, аресто­вавшей меня, предложил, чтобы я их повел в дом, где я жил. Я жил в доме Виси, там у меня хранились разные документы, письма друзей, наброски истори­ческих очерков. Я не хотел, чтобы все это попало в руки НКВД. Поэтому я двинулся в противополож­ном направлении, в дом старшего брата. Офицер резко остановил меня, обложил звучным русским матом и, направив на меня револьвер, скомандовал: веди туда, откуда ты только что пришел. И каждое второе слово – матерщина. Лучше бы он выстрелил в меня, чем в присутствии всего аула, который успел набежать сюда, оскорблять. Мне уже нечего было терять. Я вернул офицеру всю его матерщину, пропустил не только его самого, но и его родителей, товарищей, его присных через все падежи с сочными прилагательными виртуозной русской ругани, кото­рой я наслышался от уркачей за три года в тюрьме. Он, не привыкший к такой взаимности, хотел за­ехать мне по голове рукояткой револьвера, но стар­ший офицер его вовремя остановил. Меня повели туда, куда я хотел – к старшему брату, в доме ко­торого жила тетя. Старший офицер, в туго заверну­том башлыке, из-под которого едва видны были его глаза, от обыска отказался и предложил мне потре­бовать мои личные вещи. Через окно, у мерцающей керосиновой лампы, я увидел Деци, которая что-то вязала своим внукам. Я постучал в окно, чтобы она вынесла мои вещи. Она вышла, но, увидев меня в окружении чекистов, подняла дикий крик, начала рыдать и рвать на себе платье, волосы, ее снохи при­соединились к ней, громко начали кричать дети, по­тому что кричали их матери и их бабушка. Чекисты хотели увести меня без вещей, но я попросил стар­шего, того, кто в башлыке:

– Подойдите, пожалуйста, к моей тете и скажите ей просто, что вы берете меня на проверку, если я окажусь невиновным, то меня освободят, но сейчас она должна дать мне мои вещи.

Он так и поступил. Это сразу помогло. Я получил все нужное. Я страшно боялся, что арестуют брать­ев, но их не тронули. Меня увезли на ночь в тюрьму Терекли. Там старший офицер снял свой башлык. Передо мной стоял оперуполномоченный НКВД Умалат Эльмурзаев, с которым мы сидели в детстве на одной школьной скамье. Кажется, импульсы как к добродетельной, так и к злодейской деятельности пробуждаются в человеке еще с раннего детства. Друзья детства Сталина писали, что мальчиком бу­дущий «отец народов» имел странное хобби: он лю­бил мучить животных. Мой Умалат животных не му­чил, но увлекался реликвиями, которых страшились другие ученики: он составлял альбомы из старых фотографий и зарисовок, в которых были запечат­лены разные сцены казней с обеих сторон во время гражданской войны. Не окончив и средней школы, он поступил на работу в ГПУ и сразу оказался в сво­ей стихии. В начале тридцатых годов в ГПУ была не­гласная, но мирная чистка по признаку «профессио­нальному». Дело в том, что со времени Дзержин­ского в системе Чека-ГПУ существовала должность коменданта, вроде «завхоза», но этот «завхоз» од­новременно выполнял и обязанности палача, когда надо было приводить в исполнение смертные при­говоры коллегии Чека-ГПУ. Сталин посчитал такой порядок ненормальным. Обязанности палача долж­ны выполняться по очереди всеми чекистами. Это только закалит их характер в борьбе с врагами со­ветской власти. Кто этого не может, того надо прос­то освободить от работы в «органах». Когда после­довал соответствующий приказ, почти все, кто был направлен из нашей областной партийной школы в порядке «коренизации» в ГПУ, ушли оттуда. Остал­ся только Умалат.