МЕМУАРЫ Часть 25

Ежов совсем не занимался теоретизированием на тему об обострении классовой борьбы или морали­зацией по поводу коварства буржуазных разведок, наводнивших советское государство миллионами шпионов, вредителей, террористов, а приводил со­вершенно конкретные примеры, где, когда и какие антисоветские акты совершены и совершаются на­емниками иностранных разведок при прямом учас­тии советских и хозяйственных руководителей и при попустительстве партийных руководителей. Ежов доказывал, что само попустительство партий­ных руководителей не случайно, поскольку во мно­гих местах в аппарат партии сумели пробраться «враги народа». При этом Ежов приводил много примеров, называя обкомы, крайкомы и ЦК союз­ных республик, где «затесались» эти «враги наро­да». Первый чекист угрожал пройтись по кабине­там таких комитетов партий с железной метлой.

Пропаганда уже пустила в обращение новые лозун­ги: «С врагами народа будем бороться не в белых перчатках, а в ежовых рукавицах», «Учитесь бороть­ся с врагами у сталинского стального наркома – Ни­колая Ивановича Ежова!» Микоян даже выдвинул совсем нелепый лозунг: «Учитесь сталинскому сти­лю у тов. Ежова!» – почему же надо учиться «ста­линскому стилю» не у самого Сталина, а у его хо­луя, – Микоян так и не объяснил. В этой обстанов­ке пленум знал, что устами Ежова с пленумом раз­говаривает сам Сталин. «Геочекистская карта» Ежо­ва не была творением его личной инициативы, а представляла собою стратегический план Сталина. Его суть – совершить государственный и партийный переворот для установления абсолютной личной власти. Однако такой переворот надо обосновать гигантской и исключительной опасностью, навис­шей над советским государством со стороны фа­шистской Германии и милитаристской Японии при явной поддержке демократических стран Запада. Чрезвычайное положение требует чрезвычайных мер, а именно – тотальной чистки тыла СССР: раз­гром иностранной агентуры внутри СССР, оконча­тельная выкорчевка всех остатков бывших враж­дебных классов, полная изоляция враждебно на­строенных элементов в самом народе, беспощад­ная ликвидация во всех звеньях государства и пар­тии «врагов народа», прикрывающих свою вражес­кую работу партбилетами. Почему именно сейчас, в период победы социализма, размножилось такое огромное количество «врагов народа» как в стра­не, так и в самой партии и почему надо немедленно провести в жизнь предложенный Ежовым план чист­ки тыла – вот с ответом на эти вопросы с точки зрения марксизма выступил сам Сталин в своем докла­де «О недостатках партийной работы и ликвидации троцкистских и иных двурушников».

Читатель, знакомый с моими книгами по истории партии, знает, как я высоко ценю таланты Сталина – во-первых, его редкое уменье обосновать свои тяг­чайшие преступления теорией марксизма, во-вто­рых, его поразительный дар маскировать свою пре­ступную цель философией благонамеренного и жерт­венного исполнителя воли партии. Названный до­клад Сталина был в обоих отношениях полнейшей его неудачей. Выяснилось, что даже у Сталина «вы­ше лба уши не растут». Самый ответственный, во­истину исторический доклад Сталина оказался ниже его виртуозных возможностей фальсифицировать реальность и проституировать политику. Когда мы читали на партгруппе в ИКП текст стенограммы до­клада Сталина, то при каждом новом перле его марксистского «глубокомыслия» ошарашенные слушатели вопросительно оглядывались, но как только парторг, читавший текст, задавал вопрос: кто как понимает то или иное место, никто не осме­ливался интерпретировать новые марксистские идеи Сталина. Вероятно, сам Сталин был не очень доволен своими «теоретическими новшествами», призванны­ми обосновать открытие тотального террора в стра­не, которую он объявил еще в прошлом году стра­ной бесклассовой, социалистической. Этим мы объ­ясняли, что доклад Сталина был опубликован в «Правде» почти только через месяц, со значитель­ными сокращениями и совершенно очевидными но­выми вставками. Интересно тут же отметить, что этот доклад Сталина «О недостатках партийной ра­боты и ликвидации троцкистских и иных двурушников», в отличие от других его докладов, никогда не включался в «Вопросы ленинизма», а сама брошюра с этим докладом вскоре была изъята из обращения и из библиотек.

Однако, как бы ни было важно Сталину подвес­ти теоретическую базу под чудовищный план истреб­ления партии и народа, это была все-таки побоч­ная задача, главное было в другом: убедить пленум в политической необходимости утверждения пла­на «Великой чистки». Аргументы Сталина на этот счет вошли в опубликованный текст его доклада. Сталин сделал небольшой экскурс в историю Ев­ропы, чтобы объяснить пленуму, откуда вообще появились на свет шпионы и почему, с точки зре­ния марксизма, в Советском Союзе должно быть шпионов в несколько раз больше, чем в капиталис­тических странах. Со времен Наполеона, сказал Сталин, государства в Европе посылали в тыл друг другу тысячи и тысячи шпионов, как их посыла­ют и сейчас. Но, с точки зрения марксизма, доказы­вал Сталин, «в тыл советского государства буржу­азные государства должны посылать вдвое, втрое больше шпионов, вредителей, диверсантов, убийц» («Правда», 29 марта 1937 г.). Сталин заявил, что так оно и случилось. По Сталину получалось, что в Советском Союзе нет таких хозяйственных объ­ектов, куда бы не проникли шпионы, вредители, диверсанты. Даже больше. Нет или почти нет в СССР как хозяйственных, так и административных и пар­тийных органов управления, где бы не сидели шпи­оны, вредители, диверсанты. Вот его слова: «Вре­дительская и диверсионная шпионажная работа агентов иностранных государств задела в той или иной степени все или почти все наши организации как хозяйственные, так и административные» («Правда», там же). Чем же объяснить этот социаль­ный феномен, что при загнивающем и погибающем капитализме меньше шпионов, вредителей, дивер­сантов, саботажников и убийц, а при растущем и процветающем советском социализме их «вдвое, втрое» больше?

Бесподобный ответ Сталина, составляющий серд­цевину его «философии тирании», гласит: «Чем больше будем продвигаться вперед, чем больше бу­дем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее они будут идти на более острые формы борь­бы, тем больше они будут пакостить советскому го­сударству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последние средства обреченных» («Правда», там же).

Совершенной новинкой в устах Сталина эта фило­софия не была. Еще в начале борьбы с «правой оппо­зицией» на июльском пленуме ЦК (1928 г.) Сталин впервые высказал эту идею, на что с возмущением ответил Бухарин, разбиравшийся в теории марксиз­ма куда лучше, чем Сталин. Сталин, сказал Бухарин, утверждает, что «чем больше растет социализм, тем выше и больше будет сопротивление против него... Это же идиотская безграмотность» (А. Авторханов, «Происхождение партократии», т. 2, с. 399). Стали­ну было в высшей степени безразлично, грамотно ли такое утверждение с точки марксизма. Ему было важно, что это вполне грамотно с позиции его тота­литарной философии, а именно: наступательное дви­жение социализма к его высшей фазе – коммуниз­му – есть триединый последовательный процесс: рост социализма, отсюда рост сопротивления, как следствие – рост репрессий. Поэтому вполне логич­но, что Сталин открыто выступил против основ марксистской философии права об отмирании госу­дарства.

Энгельс в «Анти-Дюринге» утверждал, что пер­вый акт нового пролетарского государства – закон о национализации средств производства – будет, вместе с тем, и его последним актом в качестве го­сударства. Государство отмирает. Вместо управле­ния людьми будет управление вещами. Ничто не бы­ло Сталину так чуждо в марксизме-ленинизме, как именно теория о постепенном отмирании государ­ства. Его цель – увековечение, усиление, расшире­ние диктатуры как тоталитарной системы власти –требовала радикального пересмотра этой теории. Этот пересмотр он совершил как бы мимоходом, в докладе об итогах первой пятилетки, на январском пленуме ЦК в 1933 г.: «Отмирание государства при­дет не через ослабление государственной власти, а через ее максимальное усиление» (Сталин. Вопро­сы ленинизма», с. 394). Тогда никто не думал о еди­ноличной тирании Сталина и поэтому, вероятно, не обратили внимание на этот его тезис, а вот Сталин как раз думал об этом. Недаром он говорил: «Что­бы не ошибиться в политике, надо смотреть не назад, а вперед». Иначе говоря, не оглядываться, как бы чего не перепутать в марксизме, как делали все эти Троцкие, Зиновьевы, Бухарины, не копаться в историческом хламе былых решений большевиз­ма, как это хотели бы нынешние его собственные ученики, а ломать все и вся, если этого требует по­ставленная цель, – таково было направление мысли Сталина.

До сих пор было принято, что о честном работнике и преданном советской власти руководителе можно было судить по двум критериям:

1)   честный работник показывает успехи в своей работе,

2)   преданный руководитель систематически вы­полняет производственные планы.

К удивлению пленума, Сталин категорически от­вел оба критерия, как совершенно несостоятельные. Оказывается, наоборот, как раз скрытые «вредите­ли» стараются добиться успехов в работе, система­тически выполняя планы. Вот рассуждения Сталина: «Ни один вредитель не будет все время вредить, ес­ли он не хочет быть разоблаченным. Наоборот, нас­тоящий вредитель должен время от времени пока­зывать успехи в своей работе, ибо это единственное средство ему сохраниться, как вредителю, втереть­ся в доверие и продолжать свою вражескую рабо­ту» («Правда», там же). Какая удивительная «диа­лектическая» логика: ведь отсюда вытекает, что ес­ли ты не хочешь, чтобы тебя заподозрили во вреди­тельстве, никогда не выказывай успехов в работе.

Отвел Сталин и «систематическое выполнение планов» руководителями как доказательство от­сутствия «вредительства» с их стороны. Сталин вы­ставил и тут весьма оригинальный аргумент: оказы­вается, «вредители» приурочивают свое главное «вредительство» к началу войны и поэтому они ста­раются сейчас выполнять планы! («Правда», там же). Заодно Сталин предупредил тех из своих со­ратников, которые думают, что «вредительство» в СССР не имеет перспектив, ибо у него нет резервов. Нет, сказал Сталин, оно «имеет резервы – это остат­ки разбитых классов» («Правда», там же). По но­вой теории Сталина, ни один из сидящих в зале пленума партийных административных и хозяйствен­ных руководителей не знал, «вредитель» он или честный советский гражданин. Новая теория откры­ла дорогу для произвола над каждым человеком, независимо от любых его заслуг в прошлом и от­личной работы в настоящем. Сталин дал понять, что он хочет очистить весь аппарат управления от старых большевиков и заменить их покорными и нерассуж­дающими исполнителями, молодыми выпускника­ми технических вузов: «Можно было бы назвать тысячи и десятки тысяч технических выросших боль­шевистских руководителей, по сравнению с кото­рыми все эти Пятаковы, Мураловы, Дробнисы явля­ются пустыми болтунами. Их сила состоит в парт­билете» («Правда», там же). Здесь Сталин пел гимн по адресу всех этих будущих брежневых, которые как инженеры были «пустыми болтунами», но вот как «винтики» механизма личной власти Сталина – его гениальной находкой (о них-то Сталин и гово­рил на XVIII съезде в 1939 г., что после уничтожения старых кадров ЦК выдвинул «на руководящие пос­ты по государственной и партийной линии более 500 тысяч молодых большевиков», – см. «Вопро­сы ленинизма»,с. 597).

Сталин поставил в своем докладе еще один во­прос чистки: будут сняты с высоких партийных должностей и те лица, которые, хотя честны и пре­данны, но не прислушиваются к сигналам рядовых коммунистов и не чутки к ним. В этой связи Сталин рассказал о «чудовищном примере», как Косиор и Постышев исключили из партии честную рядовую коммунистку Николаенко за ее правдивый сигнал, что в аппарате украинского ЦК партии работают «враги народа», вроде одного из друзей и помощников Постышева – Карпова. Постышев был секре­тарем ЦК, кандидатом в члены Политбюро в Моск­ве, а на Украине – вторым секретарем ЦК, после Косиора. Постышев был весьма своенравным чело­веком, никогда не считал Сталина безгрешным и по­этому давно мозолил Сталину глаза. Сталин решил его убрать, но, как всегда, начал подкопы под него не прямо, а косвенно – с дискредитации его ближай­шего окружения. Отсюда доносы Николаенко, ока­завшейся сексотом НКВД, на близких людей Посты­шева. За это ЦК Украины ее исключил из партии, но ЦК в Москве ее восстановил, Постышева снял (он временно был переведен на Волгу), украинское ок­ружение Постышева было репрессировано (от них потом под пытками брали показания на «врага наро­да» Постышева). Так был дан зеленый свет армии доносчиков – отньше доносить и оклеветать можно было любого человека до самой вершины пирами­ды власти, исключая лишь одного Сталина (это же факт: в «показаниях» «врагов народа» из высшей бюрократии назывались почти все члены Политбю­ро, кроме Сталина; обвиняя их во «вредительстве» и «шпионаже», предъявляя такие «показания» сво­им соратникам, Сталин шантажировал их, чтобы они безмолвно подписывали вместе с ним знамени­тые «списки врагов народа» Ежова на расстрел, кто из них не подписывал, того Сталин приказывал рас­стрелять).

Сталин выдвинул на пленуме также новый, но явно нелепый лозунг: большевики должны «овла­деть большевизмом»! Но Сталин хотел замаскиро­вать новым лозунгом весьма прозаическую вещь: большевики должны овладеть техникой доносов, называемых на партийном жаргоне проявлением «высокой революционной бдительности». Отсюда –намеренное и систематическое культивирование «шпиономании» и «доносомании», как доказатель­ство «овладения большевизмом». Впервые на этом пленуме Сталин дал понять, какую партию он хочет иметь. Партия большевиков со дня своего создания была и оставалась кадровой партией, созданной по иерархическому принципу, «с централизацией руко­водства и децентрализацией ответственности», как выражался Ленин. Ее централизм был абсолютным, демократизм относительным. Ее штаб – ЦК – на­значал сам себя на очередном сборе – съезде ее ве­дущих функционеров, а потом этот Центральный комитет назначал региональные комитеты. Внутрен­няя работа всех иерархии была и оставалась строго законспирированной. Сталин пришел к убеждению, что вот эта самая партия недостаточно абсолютист­ская и конспиративная, поэтому надо ее ликвиди­ровать и создать партию «новейшего типа» на «но­вейших принципах». Схему такой партии Сталин и предложил февральско-мартовскому пленуму, разу­меется, не раскрывая всех своих карт. При этом его теперь мало интересовала членская партийная мас­са (он однажды сказал, что, если ему нужно, в пар­тию запишутся люди целыми цехами и даже завода­ми) . Главное и решающее для него сейчас – это сам партаппарат. Об этом аппарате он и рассуждал вслух, прибегая к терминологии, которая считалась до сих пор контрреволюционной и реакционной. Но терминология точно соответствовала тому, что планировал Сталин: превратить большевистскую партию в «военно-полицейскую» партию с ясно очер­ченной субординацией – на вершине сам генсек, как верховнокомандующий, потом идут генералы, офицеры, унтер-офицеры. Солдат (членов партии) Сталин даже не удостоил упоминания.

Новая партия, собственно, и есть партия кад­ров, партия партаппаратчиков, партия военизирован­ных исполнителей приказов сверху. Поэтому-то Сталин и классифицировал членов новой партии точ­ным военно-полицейским языком, когда сообщил удивленному пленуму, что наши кадры – это «3-4 тысячи высших руководителей. Это, я бы сказал, ге­нералитет партии. Далее идут 30-40 тысяч средних руководителей. Это наше партийное офицерство. Дальше идут около 100-150 тысяч низшего партий­ного командного состава. Это наше партийное ун­тер-офицерство» («Правда», там же). Назвать сек­ретаря обкома партии «партийным генералом» счи­талось до сих пор оскорблением. За это людей при­влекали к уголовной ответственности. Сталин реа­билитировал «партийных генералов», «офицеров» и «унтер-офицеров». Даже шли упорные разговоры, почти открытые, что в ЦК решают вопрос о введе­нии для них новых форм и знаков отличия, как у Гитлера в его национал-социалистической партии. Эта затея была, видимо, сорвана неожиданно отрица­тельной реакцией в партии на столь скандальную для тогдашних советских ушей терминологию. Этим, видимо, и объяснялось, что мы, члены проп-группы ЦК, получили указание это место из Сталина не цитировать!

Какова же была реакция пленума на доклады Ежова и Сталина? Я не помню, чтобы в стенографи­ческом отчете было бы отражено серьезное сопро­тивление пленума планам Ежова и Сталина. Запом­нил поразившую нас всех одну деталь: в стенограм­ме после доклада Сталина не было указано, что были «аплодисменты», а в «Правде» они появились. Критические замечания были, серьезного сопротив­ления против планируемой инквизиции не было. Все, говорившееся о «врагах народа», сидящие в за­ле уверенно считали не относящимся к себе, ибо ни­кто из них никогда не состоял ни в «троцкистах», ни в «бухаринцах», ни, наконец, в «иных» «двуруш­никах», поэтому они думали, что им ничего не гро­зит. Резко выступал только Постышев, но не против Сталина, а против Ежова, по распоряжению которо­го были арестованы и сидели в подвалах НКВД его близкие сотрудники. Участник пленума Хрущев в своем знаменитом докладе на XX съезде о преступ­лениях Сталина утверждает, что не один Постышев, но и многие другие члены пленума не были соглас­ны с новым курсом.

Озлобленный разоблачением Постышевым мето­дов своего ставленника Ежова, Сталин подал репли­ку из президиума:

Сталин: – Кто ты, собственно, говоря?

Постышев: – Большевик я, товарищ Сталин, большевик!

Хрущев замечает, что многие нашли такой ответ Постышева «невежливым»!

Пленум принял резолюцию, оказавшуюся смерт­ным приговором для двух третей его членов: одоб­рить практику Ежова и политику Сталина по расши­рению и углублению массового террора в партии и стране. В резолюции даже подчеркивалось, что НКВД опоздал с развертыванием террора на целых четыре года, с тем чтобы чекисты энергичнее взя­лись наверстать упущенное. Поскольку по обоим до­кладам все-таки были критические замечания, а по­зиции некоторых членов Политбюро тоже считали критическими, то было интересно знать результаты голосования по вышеупомянутой резолюции. Одна­ко это осталось тайной кремлевских протоколис­тов. Текст резолюции не был опубликован, и это на­водило на размышления.

Через некоторое время после публикации докла­да Сталина состоялось инструктивное совещание всех пропгрупп ЦК. Такие совещания всегда созыва­лись, когда надо было инструктировать пропаган­дистов, как комментировать или интерпретировать перед местными партийными активами важнейшие решения партии или речи Сталина. При этом дела­лась разница между тем, что сами пропагандисты должны были знать, и тем, что можно активу сооб­щить. Совещанием руководил наш непосредствен­ный шеф – заведующий агитпропом ЦК Алексей Иванович Стецкий. Здесь надо о нем сказать не­сколько слов. Стецкий учился в Петроградском по­литехническом институте и там же в возрасте 19 лет вступил в партию большевиков, был делегатом VI съезда партии (июль 1917), активным участни­ком октябрьского вооруженного восстания 1917 г. в Петрограде, участником гражданской войны; в 1923 г. окончил ИКП и с того времени работал в партаппарате, был членом ЦК с 1930 по 1938 г. Стец­кий несомненно принадлежал к идейно убежденным коммунистам. Но с ним произошло то же самое, что произошло со всей его партией – его испортила власть. Это началось еще в годы внутрипартийных оппозиций. В борьбе с Троцким Сталин подкупал людей всеми способами – лестью, привилегиями, постами, угрозой, шантажом, подлостью, террором, смотря с кем имеет дело. Стецкого он подкупил перспективой карьеры идеолога партии. Во время борьбы с Троцким и троцкистами Сталин опирался на Бухарина, как на ведущего теоретика партии со времени Ленина, а Стецкий был прямым учеником Бухарина. Его неразлучным напарником был другой ученик и биограф Бухарина – Д. Марецкий. В похо­де Сталина–Бухарина против Троцкого эта теорети­ческая .двойка» принимала в печати наиболее шум­ное участие. Троцкий в эти годы, явно застигнутый врасплох появлением на сталинском небосклоне столь «ярких звезд», пустил в ход язвительное заме­чание: «Кто такие эти Стецкие–Марецкие – почему о них ничего не было слышно до революции?». Се­годня на Стецком лежала далеко не легкая задача – теоретически обосновать основной тезис Сталина: чем ближе мы к коммунизму, тем больше у нас вра­гов. Решительно не помню, как Стецкий обосновал это новое «открытие» Сталина в марксизме. Запом­нил только ответы, которые Стецкий дал на два вопроса: первый вопрос гласил – есть ли в трудах классиков марксизма что-нибудь такое, на чем основано высказывание Сталина? Стецкий ответил так, как должны были отвечать и мы перед своей будущей аудиторией: каждое высказывание Сталина и есть классический марксизм.

Второй вопрос задал я – была ли резолюция пле­нума принята единогласно, за что мой сосед резко толкнул меня в бок, шепнув на ухо: «Такие вопро­сы не задают». Однако Стецкий ответил и на это:

– С тех пор как под руководством товарища Ста­лина партия выбросила из своего ЦК двурушников всех мастей, решения всех пленумов ЦК принимают­ся единогласно.

Я же подумал: при Сталине все решения принима­ются единогласно, ибо принимает их он один. Так было принято решение об аресте и расстреле как Стецкого, так и 70% членов данного пленума, и это при криках ура и восхищении всего сброда, кото­рый назывался «партией». Прав был Шопенгауэр: «Тиран и сброд, дед и внук – естественные союз­ники».

14. ИЗ ИКП В НКВД

Никакой Новый год так торжественно не встреча­ли в нашем Институте, как навеки проклятый 1937. По заранее составленной программе был приготов­лен тот прославленный русский стол, бедный изыс­ками философов французской кулинарии, зато бо­гатый отстоявшимися веками традиционными наци­ональными блюдами варки, жарки и печения, один лишь запах которых вызывает неудержимый аппе­тит. Тут было все – начиная от разнообразнейших закусок и кончая гусями и дичью, заправленными всякой всячиной. Вдоволь напекли кулебяки, пиро­гов с начинкой. Из кремлевского распределителя навезли дефицитные продукты – сыры, свежие фрукты и овощи из южных стран, французский коньяк, баварское пиво, русскую водку, которая, правда, никогда не была «дефицитным» товаром в России, но в распределителе ее отпускали по себе­стоимости, то есть почти бесплатно.

Не забыли и о духовной «пище»: пригласили мас­теров русского фольклорного искусства из Ансамб­ля Александрова, которые были виртуозны в рус­ской пляске и восхитительны в русской песне. Сре­ди почетных гостей были Качалов и Мейерхольд с его очаровательной женой Зинаидой Райх. Над порт­ретом Ленина на всю стену красовалось: «С Новым Годом, с новым счастьем, товарищи!».

Однако торжество явно не клеилось, именно по­тому, что от Нового года даже в этом зале идеоло­гической элиты партии мало кто ожидал счастья. Бодрящая музыка и веселые песни звучали издева­тельски, как прелюдия к «пиру во время чумы». В глазах многих наших партийных профессоров, бо­лее осведомленных, чем мы, я читал тревогу; они были подавленны и молчаливы. Тостов они никаких не произносили и на чужие тосты очень вяло реаги­ровали. На некоторое время и они ожили, когда по единодушному требованию зала Василий Иванович Качалов прочел в числе других знаменитые стихи Есенина «Собаке Качалова»... когда же музыканты и певцы исполнили его «Письмо матери» (Есенин был запрещен для народа, но для элиты типография ЦК издала большой том его избранных стихов), – то это принималось всеми благодарно, словно бальзам, обезболивающий тяжкие роды сталинщи­ны. За столами места занимали свободно. Я очутил­ся между проф. Фридляндом и проф. Ванагом. С Ванагом у меня отношения были хорошие, с Фридлян­дом напротив – сухие, наверное, из-за того, что я не был «западником». Не помню, шагнули мы уже в Новый год или только вот-вот подходили к его ро­ковой черте, но под влиянием уже выпитого во мне проснулось страстное желание произнести тост (на что мы, кавказцы, неутомимые охотники) за этих наших двух ведущих партийных профессоров. Разу­меется, я не скупился на похвалы по поводу их на­учных достижений, потревожил даже тени их вели­ких предшественников Тацита (Фридлянд) и Нестоpa (Ванаг). Едва я кончил свой тост, а аплодисмен­ты еще продолжались, как в зал бурно ворвалась, словно хазары, группа штатских лиц, набросилась сперва на Фридлянда*, а потом и на других партий­ных профессоров. Надели на них медные наручники и вывели на улицу. Я вышел на улицу – наш инсти­тут, оказывается, был окружен вооруженными че­кистами.

* В неопубликованной рукописи Ф. Светов, сын проф. Г. С. Фридлянда, со слов своей покойной матери пишет, что отец был арестован 31 мая, а не 31 декабря 1936 г. Может быть, это был первый арест? Или я его перепутал с кем-ни­будь. – А. А.

Через несколько недель мы читали, что Фридлянд и Ванаг хотели «убить» Сталина, а Пионтковский и другие оказались «шпионами». Минца не было среди арестованных, беспартийных профессоров вообще не тронули. Так как то же самое происходило и в других академических учреждениях Москвы, то ЦК ничего не оставалось, как назначать нас, слушателей выпускных курсов, преподавателями младших кур­сов ИКП. Через год, когда начали арестовывать поч­ти всех старых икапистов, тогда вообще ликвидиро­вали ИКП. В Институте мы должны были «разобла­чать» арестованных как «врагов народа», хотя даже самые закоренелые сталинцы среди нас этому не ве­рили. Сам факт ареста людей органами НКВД уже считался бесспорным доказательством их вины. Не было никакой возможности выступать на собрани­ях в их защиту или воздержаться при голосовании за их исключение задним числом из партии. В тех условиях в этом не было и резона. Сомнение в муд­рости Сталина и безошибочности действий чекистов каралось тюрьмой, лагерем, а то и смертью. У нас в Институте нашелся только один человек, слушатель­ница западного отделения, которая на общеинсти­тутском партийном собрании заявила: все, что сей­час происходит, – это дикий кошмар, который сво­ими духовными корнями уходит в фашизм, а не марксизм. Ее никогда мы больше не видели. Для от­чаявшихся в жизни самоубийц, искавших героичес­кой смерти не от своих, а от чужих рук, сталинский режим был идеальной находкой! Смелое и организо­ванное сопротивление против сталинизма было воз­можно и имело смысл в двадцатые и до середины тридцатых годов. Любое сопротивление – индивиду­альное и коллективное – кроме террористического акта против самого Сталина, со второй половины тридцатых годов было уже пусть и героическим, но безрассудным подвигом самопожертвования. Самая безобидная критика действий чекистов считалась из­меной Родине и каралась смертью. Поэтому у Ста­лина не водились и диссиденты.

Наш последний учебный год приближался к кон­цу. На май были назначены государственные экза­мены. Подготовка к ним происходила в исключи­тельно неблагоприятных условиях: на первом курсе на мои занятия сильно повлияло мое партийное де­ло, о котором я уже рассказывал; на последнем курсе тревожила столь бурно начавшаяся ежовщина, я толком и не знал, где придется держать экзамен – перед Государственной комиссией ЦИК СССР (ИКП фактически подчинялся агитпропу ЦК, но юридичес­ки ЦИК СССР), или перед следователями в кабинете НКВД. Мы как-то с товарищем подсчитали, сколько важных дат и фактов из хронологии исторических событий, сколько имен исторических деятелей, сколько войн, восстаний и их программ надо знать наизусть к экзамену по Всеобщей истории (древней, средней, новой и новейшей) и русской истории (древней, средней, новой и новейшей) и пришли в ужас: наш индекс набрал несколько тысяч мест, имен, событий и дат. Если все это мы должны знать наизусть, то нет никакой надежды на сдачу государственного экзамена. Смешно, но – сущая правда: мне невольно приходила в голову мысль – если арест, то лучше уж до экзамена! Почему же я думал, что буду арестован? Был ли я в чем-нибудь виновен? Нет, я не был в чем-либо вино­вен в действиях, но я был виновен в мыслях – я принадлежал к тем людям, которые пришли к мысленному заключению: Сталин – тиран, а его чекисты – изверги, каких история человечества еще не знала. Эту мысль я разделял как с 8-10 миллионами арестованных в ежовщину, так и с тем абсолютным большинством народа, которое осталось на так называемой «воле». На этой ста­дии развития тирании Сталина партийность или беспартийность советского человека никакой ро­ли не играла.