МЕМУАРЫ Часть 12

4. ОБКОМОНО – ПАРТИЗДАТ

Вот и кончился учебный год. Мы получили дип­ломы. Вывешены списки университетов и техничес­ких вузов страны. Мы можем выбрать любой из них и поступить туда без экзаменов. Выбор такой широ­кий, каждый вуз так по-своему соблазнителен, что выпускники теряются – какой выбрать. На вопросы товарищей, какой же я выбрал вуз, отвечаю не без наигранной скромности – «Пчеловодческий техни­кум!» Бравирую «сенсацией». Хотел удивить това­рищей, но потом два раза в жизни мне пришлось горько каяться, что я и всерьез не выбрал этот тех­никум: первый раз, когда сидел в НКВД, а второй раз, когда очутился в эмиграции без нужной здесь профессии. Однако и то решение, которое я принял, было неожиданным не только для моих товарищей, но и для преподавателей: я поступил на химичес­кий факультет Грозненского нефтяного института. Химия казалась мне чудесной наукой, а наша симпа­тичная химичка Каплун к тому же уверяла нас, что в Периодической системе элементов Менделеева еще много свободных клеточек и кто серьезно зай­мется химией, тот имеет шанс заполнить их новыми элементами. Это будет эпохальным открытием. Я знал, что у меня этих шансов нет, и в новые Менде­леевы не лез. Мое решение, вероятно, было резуль­татом инстинктивного отталкивания от политичес­ких наук, после того что я видел, слышал и пережил в Грозном и Москве. Но я, что называется, попал из огня да в полымя.

Вскоре меня, во время занятий (я уже проходил практику на крекинг-заводе в Заводском районе), вызвали в Чеченский обком партии и сообщили крайне удивившую меня новость: я мобилизован и в порядке «коренизации» партаппарата назначаюсь исполняющим обязанности заведующего орготде­лом обкома партии. Каждый обком имел тогда лишь одного секретаря, а заведующий орготделом считался прямым заместителем секретаря обкома. Секретарем обкома работал Хасман, член большевистской партии со дня ее создания, входивший в состав высшего партийного суда в Москве (Хасман состоял членом ЦКК). При первой же беседе с Хасманом я заявил, что желаю кончить высшую школу и поэтому прошу не «мобилизовывать» меня. Я был искренен – никакая другая карьера, кроме акаде­мической, меня не интересовала. Я еще вчера изде­вался над теми, кто, едва научившись читать и пи­сать, бросал учение и «самомобилизовался» на «коренизацию»; теперь та же участь грозила и мне.

– С тех пор, как мы вступили в партию, мы боль­ше себе не принадлежим. Я здесь тоже не доброволь­но, а по мобилизации, – сказал Хасман. Хасман про­чел мне целую лекцию, после которой возражать имело смысл только, если вы решили расстаться с партбилетом.

Я занял кабинет рядом с Хасманом и был един­ственным чеченцем во всем обкоме Чеченцев, под­ходящих и желающих туда попасть, конечно, было достаточно, но в партаппарат брали не желающих, а «мобилизованных» по определенным критериям. Начав работать в обкоме, я распознал эти критерии и впервые увидел другое лицо партии, о котором до сих пор и понятия не имел. Это свое открытие я сформулировал впоследствии в книге «The Commu­nist Party Apparatus», вышедшей в Америке, в следу­ющем утверждении: в партии существует два права: одно открытое партийное право, основанное на фик­сированном Уставе – «уставное право», – а другое закрытое партийное право, нигде не зафиксирован­ное, но всегда действующее – это «партаппаратное право». Внешняя жизнь партии строится на «устав­ном праве», но живет и функционирует партия на основе «партаппаратного права». На этом праве основан режим управления партией и государством, который я находил уникальным режимом в истории государственных образований и назвал его «тотали­тарной партократией». Не только названная книга, но некоторые другие книги остались бы ненаписан­ными, если бы я не видел партаппарат и его «право» изнутри. С самого начала надо рассеять одно воз­можное недоразумение – исходя из всего того, что я писал на предыдущих страницах о своих сомнени­ях и разочарованиях, не следует делать вывод, что я пришел в партаппарат как чужеродный элемент. Ничуть не бывало. Это была моя власть, моя пар­тия, мой аппарат. Социальная философия марксиз­ма – создание бесклассового социального общежи­тия с материальным изобилием; духовная филосо­фия марксизма – господство неограниченной твор­ческой свободы в науке, искусстве, литературе без всякой цензуры; правовая философия марксизма – ликвидация насилия человека над человеком и по­степенное отмирание аппарата этого насилия – само­го государства, – таковы были наши идеалы.

Когда я пришел в аппарат партии, она все еще уверенно исповедовала эти идеалы. Я был готов им служить лояльно и преданно, невзирая на все неиз­бежные в таком великом эксперименте издержки и провалы. Служил бы, вероятно, и до сих пор, если бы как раз русский опыт не доказал всю утопич­ность философии марксизма и банкротство его тео­ретических позиций, когда от теории перешли к практике. Вот это банкротство марксизма в вопро­сах отмирания органов насилия и самого государст­ва как аппарата власти я наблюдал именно на приме­ре возникновения «партаппаратного права», постав­ленного над «уставным правом». Если прибегнуть к юридической аналогии, это означало, что админи­стративное право, да еще неписаное, ставится над го­сударственным правом, то есть над самой конститу­цией. Ведь устав и есть конституция партии.

Пока Ленин стоял во главе государственного ап­парата, он писал и говорил, чтобы партаппарат не вмешивался в дела госаппарата. На высшем уровне партия определяет общую политику, а в остальном госаппарат занимается государственными, а парт­аппарат партийными делами. Сталин держал теперь курс на «отмирание государства» в том смысле, что функции его постепенно и методически делегирова­лись к аппарату партии. Происходило это не по ре­шению съездов Советов и даже съездов партии, а закрыто в двух формах: во-первых, через секрет­ные инструкции аппарата ЦК по истолкованию ос­новополагающих решений съездов партии, во-вто­рых, через периодический устный инструктаж ответ­ственных работников аппарата ЦК. В центре всех ин­струкций стояли два вопроса: 1) критерии подбора кадров, 2) характер и масштаб тоталитаризации ру­ководства партаппарата над государством и над са­мой партией.

В 1923 году, через год после своего избрания ген­секом, Сталин сформулировал общую идею своей организационной доктрины в следующих словах:

«Руководящая роль партии должна выразиться не только в том, чтобы давать директивы, но и в том, чтобы на известные посты ставились люди, способ­ные понять наши директивы и способные провести их честно. Необходимо каждого работника изучить по косточкам... Необходимо охватить все без ис­ключения отрасли управления» (Двенадцатый съезд РКП (б). Стенографический отчет, 1923, с. 56-57).

Сталин словно перефразировал Ленина из «Что делать?» – «Дайте мне организацию партаппаратчи­ков, я переверну советскую Россию!» Но когда Ста­лин обнародовал эту доктрину, он был лишь одним из членов Политбюро, а пост «генсека» все еще счи­тался технически-исполнительной должностью, да еще и Ленин был в живых. Поэтому предложение Сталина осталось его личным мнением.

Теперь Сталин был на путях к единоличной влас­ти. Условием успешного завершения единоначалия Сталина и была реконструкция всей партии, которая была поставлена под контроль и руководство свое­го собственного аппарата, как этого хотел Сталин еще в 1923 г. Все инструкции ЦК на этот счет посту­пали на имя секретаря обкома (под инструкциями, как правило, стояло факсимиле подписи Сталина яркими красными чернилами, факсимиле должно было создать впечатление, что данная инструкция есть выдержка из протокола заседания Оргбюро, подписанного Сталиным). Секретарь обкома переда­вал их по назначению в мой отдел. Одно из главных обвинений, выдвигаемых против Сталина как ле­вой, так и правой оппозицией, было то, что в партии уже больше нет выборных секретарей, а есть только назначенные. Практика «назначенства» привела к то­му, что партаппарат поставил себя над партией и та­ким образом вышел из-под ее контроля. Сталин это отрицал, хотя и не очень убедительно. Теперь, когда было покончено с оппозициями, Сталин подписал ряд закрытых постановлений и инструкций, в кото­рых объяснял, почему «нельзя пускать на самотек» дело укрепления аппарата партии. Все аргументы в основном сводились к тому, что, поскольку больше­вистская партия – правящая партия, то нельзя ставить руководящий костяк аппарата в зависимость от меняющегося настроения партийной массы. От­ныне звание «партработник» делалось пожизненной профессией, назначать, перемещать или снимать его имел право только вышестоящий партаппарат, хотя формально его и пропускали через «выборы». Точ­но так же нельзя проводить дискуссий по важным тактическим и стратегическим проблемам страны на собраниях ячеек и местных конференций, – иначе партия может превратиться в дискуссионный клуб, выдавая внутренним и внешним врагам тайны пар­тии и государства. Полная внутрипартийная демо­кратия будет введена, когда будет ликвидировано «капиталистическое окружение».

Поэтому вводилась, вопреки существующему ус­таву ленинского времени, новая система занятия ру­ководящих партийных должностей: секретарей яче­ек назначали райкомы и горкомы, секретарей рай­комов и горкомов назначали обкомы, крайкомы и центральные комитеты республик, а их секретарей назначал сам ЦК партии. Секретарям каждого уров­ня давалось право назначать не только заведующих отделами партийного комитета, но даже и членов его бюро. С тех пор, как существует Чеченский об­ком, ни один его секретарь не был ни выборным, ни чеченцем. Так, в свое время, непосредственно ЦК был назначен и наш Хасман. Он и назначил меня заведующим орготделом и ввел в состав членов бю­ро обкома.

Но Сталин был большой демократ. Скоро после­довала новая инструкция – то ли под влиянием кри­тики с низов, то ли для удобства самих «верхов», – что каждое такое назначение обязательно надо оформлять на партийных собраниях и конференциях как «выборы» руководителей, рекомендуемых вышестоящей партийной инстанцией. Противоречить этой высокой рекомендации тоже не рекомендова­лось, ибо голосующих против «рекомендованных» обвиняли в нарушении принципов «демократическо­го централизма», а иных даже изгоняли из партии. Вся эта система потом была «узаконена» включени­ем в устав партии принципа назначения секретарей всех уровней, вплоть до райкома, Центральным Ко­митетом партии, только термин «назначение» был заменен словом «утверждение». Это должно было означать, что партийные организации на своих кон­ференциях и съездах республик сами «выбирают» своих секретарей, а ЦК только «утверждает» их.

Требование Сталина «изучить каждого работника по косточкам» стало теперь внутрипартийным зако­ном : ЦК вынес специальное постановление (которое никогда не публиковалось, но которое действует и поныне) о введении новой формы учета коммунис­тов. В персональной учетной карточке коммуниста теперь имелись два раздела: один раздел заполнял лично коммунист (здесь указывались основные да­ты биографии и службы), а аппарат райкома или горкома заполнял другой раздел, занося в него де­ловые и политические оценки данного коммуниста партаппаратом; оценки эти периодически дополня­лись или пересматривались по мере движения карь­еры коммуниста (такой порядок до сих пор суще­ствовал только для чекистов и командиров Крас­ной армии). Последовала специальная инструкция и насчет охвата партийным руководством «всех без исключения отраслей управления» страны. При Ле­нине существовал определенный дуализм в управ­лении: все оперативные функции государственной власти в области администрации, экономики и куль­туры были сосредоточены в самом государственном аппарате в лице Советов, а ЦК партии, в лице Полит­бюро и Оргбюро, занимался «большой политикой»; местные органы партии занимались осуществлением этой «большой политики», не вмешиваясь сами в оперативные функции советских государственных органов.

Этот порядок отменили сейчас радикально. Пар­тийный комитет каждого уровня отныне брал на себя новые функции: во-первых, каждое решение советских органов (съездов Советов, Совета на­родных комиссаров, исполкомов) было лишь дуб­лированием решений параллельных партийных ор­ганов; во-вторых, все назначения кадров в совет­ский аппарат происходили по решению партийно­го аппарата; в-третьих, соответствующие отделы партийного аппарата непосредственно и оператив­но руководили администрированием, экономикой, культурой, а также общественными организациями (Советы, профсоюзы, комсомол, творческие орга­низации) , используя их оперативный аппарат как свой вспомогательный технический аппарат (на этом и был основан один из моих выводов в на­званной выше книге: «Современное коммунис­тическое государство может существовать без своего государственного аппарата, но оно не мо­жет существовать без своего партийного аппара­та»). Этим объяснялось, почему партаппарат пе­ревели от функциональной системы управления к системе отраслевой (например, в ЦК сейчас около 25 отраслевых отделов, каждому отрас­левому отделу подчинено несколько министерств однотипного характера, по этому же принципу работает вся партийная иерархия до самых ни­зов).

Мое назначение в обком совпало как раз с этой перестройкой партаппарата. До чего наивен я был во внутрипартийных делах, показал один диалог, ко­торый произошел у нас с Хасманом в связи с одной из упомянутых инструкций ЦК. Хасман был чело­век, которому можно было задавать каверзные воп­росы, но с которым не рекомендовалось делиться своими сомнениями. Я спросил его однажды, не противоречат ли последние мероприятия ЦК уставу нашей партии. Двусмысленный ответ Хасмана про­светил меня на всю жизнь:

– Дорогой мой, устав партии – это бумага, а ЦК – это жизнь, что тебе дороже: бумага или жизнь?

Впоследствии за такие «каверзные вопросы» коммунисты платили жизнью, но Хасман наградил меня лишь ехидной улыбкой. Потом на многих при­мерах я увидел, что Хасман выразил этой фразой не свое внутреннее убеждение, а создающийся сейчас новый внутрипартийный режим. Будучи сам «нацме­ном» (он был евреем), Хасман выступал против пе­ренесения социалистических шаблонов из Централь­ной России на окраины. Когда секретарь Северокав­казского крайкома партии Андреев, низкопоклон­ничая перед Сталиным, объявил Северный Кавказ, включая его национальные области, первым по СССР краем сплошной коллективизации и ликви­дации кулачества как класса, то Хасман направил в ЦК письмо, указывая, что Чечня ответит на коллек­тивизацию восстанием, и советовал отложить прове­дение здесь коллективизации, пока горцы не увидят преимущества колхозного строительства на приме­рах русских районов.

Критически относился Хасман и к методам про­вокации, которые широко практиковало ГПУ в Чеч­не для предупреждения восстания. Обком получал от областного ГПУ копии ежемесячных сводок «По­литическое положение в Чечне», которые посыла­лись в Москву. Я часто бывал свидетелем резких столкновений между Хасманом и начальником об­ластного управления ГПУ Крафтом как раз по пово­ду этих сводок. Человек прямолинейный и откро­венный, Хасман обвинял Крафта, что его учрежде­ние искусственно создает «бандитов», чтобы выслу­житься перед Москвой и заработать ордена. Приме­ры были известны в обкоме – не столько из фальси­фицированных сводок ГПУ, сколько из собствен­ных расследований на местах. О них я говорю в дру­гой главе этой книги, а здесь хочу рассказать о внут­ренней работе аппарата обкома.

В обкоме тогда было пять отделов и один сектор:

1)   орготдел (распределение и учет кадров, ин­структаж и руководство над окружными парторга­низациями);

2)   агитпропотдел (руководство партийной пропагандно-агитационной работой, руководство культур­ными учреждениями),

3)   деревенский отдел (все вопросы сельского хо­зяйства, руководство колхозным движением, по­сылки уполномоченных обкома в деревню на сель­скохозяйственные кампании – посев, уборка и заго­товка хлеба, мяса и т. д.),

4)   женотдел (отдел по работе среди горянок),

5) общий отдел (общая канцелярия, где реги­стрируют все входящие и исходящие бумаги),

6) спецсектор (связь с крайкомом и ЦК).

Все заведующие этими отделами назначались секретарем обкома, только заведующий спецсектором Соковых был назначен из ЦК «Особым сектором», во главе которого стоял пресловутый Поскребы­шев, шеф «внутреннего кабинета» Сталина. Фор­мально «спецсектор» числился при моем отделе – в орготделе, а на самом деле не Соковых мне подчи­нялся, а наоборот, я ему. Он очень скоро дал мне это почувствовать. Было это так. Хасман находил­ся не то в отпуске, не то в командировке. И вот в его отсутствие пришла телеграмма из крайкома с требованием согласия обкома партии на назначение некоего Журавлева заведующим одного из отделов Чеченского обкома. Соковых явился ко мне и по­просил меня, как формально заменяющего Хасмана, подписать ответную телеграмму в крайком о согла­сии Чеченского обкома. Я отказался, сославшись на то, что такой важности организационный вопрос ре­шает только сам секретарь обкома. Соковых вежли­во, но настойчиво начал требовать моей подписи. Я еще раз наотрез отказался, добавив, что я его шеф, а не подчиненный. Это, видимо, взорвало обычно мол­чаливого и уравновешенного начальника «спецсек­тора»:

– Вы обязаны подписать телеграмму, – сказал он вызывающе, в тоне приказа.

Это, в свою очередь, взорвало меня. Поскольку Соковых хорошо знал, как мало я дорожу партий­ной карьерой, то он извинился и начал меня по-хоро­шему просвещать о технике партаппаратного прав­ления, приоткрыв некоторые неизвестные мне до сих пор функции своего «спецсектора». В обкоме все, в том числе и я, считали, что Соковых занимает­ся тем, что входило в официальную функцию «спец­сектора»: учетом кадров, партийной статистикой, хранением секретных документов, партийным ко­дом, шифровальной службой. Соковых занимал две комнаты, куда никто не имел доступа, кроме секре­таря обкома и заведующего орготделом. Это счита­лось в порядке вещей, поскольку там хранились строго секретные документы из ЦК и направляемые в ЦК. И все-таки мы считали, что Соковых – самый обыкновенный технический служащий, с которым даже не всякий здоровался. Теперь, после нашей стычки, Соковых конфиденциально и многозначи­тельно сказал мне:

– Я работник ЦК на службе в обкоме.

Когда через некоторое время я прочел донос Со­ковых на самого Хасмана, который он не успел за­шифровать и оплошно оставил на столе в своем ка­бинете, то я понял, что значит быть «работником ЦК на службе в обкоме». На человеческом языке это означало, что Соковых – шпион «Особого сектора» ЦК в нашем обкоме, поставленный надзирать не только над нами, работниками обкома, но и над самим Хасманом. Я был достаточно благоразумен, чтобы сохранить эту тайну при себе и в дальнейшем относиться к Соковых с должным респектом.

Скоро состоялась смена руководства в Чечне: сняли Хасмана и председателя облисполкома Дауда Арсанукаева. ЦК их обвинил в «левых загибах», в результате которых якобы произошли Бенойское, Шалинское и Гойтское восстания. Между тем вина их заключалась лишь в том, что они против своей воли, но скрупулезно выполняли директивы ЦК по сплошной коллективизации и личные приказы сек­ретаря крайкома Андреева по ее форсированию, что и привело к восстаниям. Все ожидали теперь, что по­следует изменение и в карьере ненавистного всем из-за своей жестокости нашего краевого вождя – Андреева. И оно произошло: Андреева назначили за «успехи» в «сплошной коллективизации» членом Политбюро.

Преемником Хасмана был назначен бывший сек­ретарь Дагестанского обкома, ответственный ин­структор ЦК Г. Кариб. Армянин по национальнос­ти (его настоящая фамилия Товмасян), член партии с 1916г., Кариб был протеже двух влиятельных чле­нов Политбюро, с которыми он работал до револю­ции в кавказском подполье, – Орджоникидзе и Микояна. Кроме того, ему покровительствовал и Каганович, у которого он работал в ЦК. Этим он никогда не бравировал, но это выводило его из-под контроля крайкома, хорошо знавшего, с кем он имеет дело. Эти связи помогали и Чечне по подня­тию ее экономики и культуры. Кариб хорошо знал психологию и историю народа, над которым началь­ствовал теперь. Искусный дипломат, человек мяг­кий в обращении, он скоро завоевал авторитет сре­ди чеченского партийного актива. Толерантность к чужому мнению и терпимость к критике собствен­ных действий – редкие качества у партработника – с наилучшей стороны характеризовали Кариба.

В этой связи запомнилось мое выступление про­тив Кариба на первом организационном заседании бюро обкома, когда Кариб представил на утвержде­ние список новых руководителей отделов обкома. Запомнилась также и фальшь карьеристов, толкав­ших меня на это выступление. В партаппарате уста­новился существующий и поныне неписаный закон: каждый новый секретарь имеет право привезти с собой почти весь новый состав обкома, вплоть до технических сотрудников. Когда такое происходило в русских областях, мало кто обращал на это вни­мание, но в национальных областях и республиках это слишком бросалось в глаза и вызывало неудо­вольствие, тем более что партийная пропаганда по­стоянно трубила о необходимости «коренизации» партийного и государственного аппарата. С таким собственным обкомом из Москвы приехал в свое время и предшественник Кариба – Хасман, который все-таки «скоренизировал» обком в моем един­ственном лице. А вот теперь приехал из ЦК Кариб, захватив с собою тоже свой собственный обком. Че­ченский партийный актив был этим явно недоволен. Многие ответственные работники приходили ко мне в обком с требованием, чтобы я выступил за «коренизацию» обкома. К этому времени произошла но­вая реорганизация партийного аппарата, количество отделов в обкоме было увеличено до семи-восьми (мой отдел был разбит на два отдела – оргинструкторский отдел и отдел кадров; отдел агитпропа – на культпропотдел и отдел массовых кампаний и т. д.). Кариб привез с собой половину заведующих всеми этими отделами, а других подобрал на месте из рус­ских работников. Он представил этот список заседа­нию бюро обкома для формального утверждения. Я искренне верил каждому слову о «коренизации», в данном случае о «чеченизации», хорошо знал и осно­вы хваленой ленинской национальной политики, помнил все партийные решения на этот счет. И вот с этим своим «теоретическим» багажом и с непод­дельным идеализмом я решил дать бой Карибу. Как сегодня помню начало своего выступления (о нем потом много говорили в партийном активе):, «– Бесконечно жаль, что товарищ Кариб начинает свою партийную карьеру в Чеченском обкоме с того, что не нашел ни одного чеченца, достойного ра­ботать в обкоме. Не нашел, потому что он их не ис­кал». Я начал широко цитировать Ленина, Сталина, решения X (1921) и XII (1923) съездов партии о «коренизации»: «Есть много чеченских коммунис­тов, которые не уступают по своим заслугам и опы­ту тем, которых привез Кариб из Москвы или подо­брал среди русских здесь». Под конец я назвал име­на чеченских коммунистов, которые могут быть по­ставлены во главе отделов обкома: организатор че­ченского комсомола, владелец комсомольского би­лета № 1, рабочий-коммунист, выпускник КУТВ имени Сталина, заведующий облздравотделом – Са­йд Казалиев; представитель Чечни при президиуме ВЦИК, заслуженный коммунист с высшим образо­ванием – Саид-бей Арсанов, – и я назвал на выбор около десяти таких лиц с подробными биографи­ческими данными, которые хранились в моем от­деле.

Вот тогда я впервые в жизни испытал, что значит фальшь, помноженная на лицемерие, если имеешь дело с карьеристами. Едва я кончил свою не в меру темпераментную и по форме оскорбительную для Кариба речь, как со всех сторон на меня начались атаки тех ответственных работников, которые на­кануне как раз и требовали от меня, чтобы я высту­пил в защиту «коренизации». Некоторые даже обви­нили меня в «уклоне» в «местный национализм». Иные отводили мои «националистические выпады» против линии партии, один коммунист, который особенно негодовал на Кариба за то, что тот, будучи армянином, привез с собою только русских, с пе­ною у рта стал защищать правильную «интернацио­нальную» политику Кариба. Я был крайне ошеломлен – не нападками на себя, а людской подлостью, которая воистину не признает ни веры, ни национальности. Но ошеломлены были и мои обвинители, когда последним выступил сам Кариб: «Товарищ Авторханов абсолютно прав, снимаю вопрос с обсуждения до следующего заседания бюро обкома». На следующем заседании Казалиев стал заведующим отделом кадров, а Арсанов завкультпропом. Такая положительная реакция Кариба на мое выступление, несмотря на демагогические выпады против меня моих же товарищей, вызвала у меня уважение к нему. Я очень жалел о своей бестактности, сказавшейся в выражении «начал карьеру», и о той горячности, с которой отводил кандидатов Кариба. Чисто человеческую симпатию Кариб завоевал у меня, когда в мою личную жизнь ворвалось событие, которое угрожало кончиться драмой. Оно было связано с моей женитьбой на Сепиат Курбановой, с которой я познакомился на рабфаке. У меня реши­тельно не было желания жениться, пока не кончу высшей школы, но я вдруг заболел «есенинской бо­лезнью», которой заболевает каждый в этом возрас­те, и Есениным начал бредить:

«Я не знал, что любовь – зараза, Я не знал, что любовь – чума, Подошла и прищуренным глазом Хулигана свела с ума».

Бред кончился тем, что я женился на Сепиат по-чеченски: я ее украл! Конечно, есть у чеченцев и нор­мальный обряд женитьбы: будущий жених, – соб­ственно его родители – засылают сватов из почет­ных лиц к родителям будущей невесты. Ритуал сватовства обставляют весьма торжественно, платят ка­лым (который потом с лихвой возвращается в виде приданого невесты), а после этого через месяц не­весту увозят в дом жениха в сопровождении целого эскорта джигитов, и устраивается «пир на весь мир». На этой свадьбе молодоженам делают деньга­ми и вещами такие богатые подарки, что пир себя вполне окупает. Кому такая церемония казалась слишком сложной, тому ничего не оставалось, как взять и увезти невесту, нормально – с ее согласия, ненормально – против ее воли. В последнем случае ее родственники объявляют жениху кровную месть. Такую кровную месть объявили и мне; я вынужден был вместе с невестой скрываться по чужим домам. Когда я сообщил Карибу о причине моей неявки на работу, то он сам приехал ко мне и предложил мне вместе с невестой переехать в его дом, который ох­ранялся. Переехать я отказался, но попросил его связаться со старшим братом невесты Исрапилом Курбановым, который работал ответственным ин­структором Северокавказского крайкома партии в Ростове. В ответ от него получили телеграмму – сделать так, как хочет сестра. Тогда родители и другие братья невесты предъявили мне два условия: во-первых, разрешить нейтральному лицу посетить девушку, чтобы установить, согласна ли она выйти за меня замуж, во-вторых, чтобы бракосочетание происходило не по-граждански, а по-магометански, то есть по шариату. Я принял оба условия, и дело кончилось миром. Я все-таки «исповедался» у Ка­риба, предупреждая сообщения других, что совер­шил «антикоммунистический грех» – женился по-шариатски у муллы, но Кариб засмеялся: «Грех не­большой, я был шафером у Микояна, а он у меня на свадебном обряде в армяно-григорианской церк­ви».

Карибу было что-то около 35 лет, но он имел уже богатый организационный опыт и необыкновенный талант партийного организатора. И не удивительно – после кратковременного возглавления Дагестанско­го обкома он все последние годы работал в ЦК, в орготделе под непосредственным руководством Ка­гановича, регулярно участвовал на инструктивных совещаниях Молотова и Сталина, объездил почти всю страну, проверяя и инструктируя местные пар­тийные организации во время борьбы с внутрипар­тийными оппозициями. Действие внутренних пру­жин механизма партийной власти я узнал впервые именно от Кариба. Его устные комментарии к ука­занным выше инструкциям ЦК были достойны уни­верситетских кафедр по анатомии большевизма и технологии его власти. У Кариба была довольно цельная философия «организационной доктрины», которой он выучился, вероятно, у своих непосред­ственных учителей из ЦК. Ее основные компоненты, цинично обнаженные, хорошо иллюстрировали мо­ральную природу нашей власти:

– Не верь ни бумагам, ни людям снизу, которых ты сам не проверил;

– не толкуй партийные директивы по тексту, а толкуй по их подтексту;

– абсолютная власть партии требует абсолютного контроля над партией, поэтому поставь контроль над контролем.

Философия Кариба много внесла в мое понима­ние как причин поражения всех оппозиций внутри партии, так и тайны всепобеждающей организаци­онной техники сталинского партаппарата. И все-таки неисповедимы глубины философии самого Сталина – в 1937 г. Кариба расстреляли.

Работа чиновника в аппарате была чужда моим интересам и призванию. Я просил Кариба перевести меня на работу в печати, но безуспешно. В книге «Технология власти» я уже рассказывал, как после отзыва из ИКП я попал на работу в отдел печати ЦК (его возглавлял сначала Ингулов, потом Б. Таль). Я был сотрудником сектора национальной печати, ко­торой заведовал таджик Рахимбаев, человек доброй души и исключительной скромности. В возрасте 24 лет он был секретарем ЦК Туркестана и председате­лем ЦИК Туркестана, работал со Сталиным в ка­честве члена коллегии Наркомнаца. Потом он стал председателем правления Центриздата народов СССР, заместителем председателя Национальной комиссии ЦК, позже – председателем Совнаркома Таджикистана и одним из председателей президиума ЦИК СССР. На этом посту он был арестован и рас­стрелян в 1938 г.

В упомянутой книге я также уже рассказывал о тогдашних функциях отдела печати и о его руково­дителях. Здесь я не стану повторяться. Только отме­чу: я должен был анализировать не только полити­ческое содержание русскоязычной прессы нацио­нальных республик, но и то, как соблюдаются ре­дакторами скрупулезные инструкции Главлита. На устных инструкциях нам внушали, что по мик­роскопическим крупицам информации в республи­канских газетах враг может составить полную картину, например, не только о количестве войск, но и об их дислокации там. Поэтому надо было чи­тать, как бы будучи «военным цензором», каждую статью, заметку, письмо и даже еще практиковавшиеся тогда рекламные объявления. Но самым труд­ным было не это, а другое, до чего могли додуматься только сталинские алхимики – искать в собственных газетах зашифрованную «классовым вра­гом» тайную информацию, которую он может про­тащить либо эзоповским языком, либо просто ко­дом, как это делали сами большевики до революции и продолжали делать за границей после революции.

Самый интересный положительный опыт, кото­рый я приобрел в отделе печати – это как вообще читать свою, советскую прессу. Идеологическая ма­шина ЦК – машина бесподобная, вездесущая, неот­ступная, назойливая и результативная по силе раз­ложения и пленения человеческой психики. Ее ра­ботой разрушения и созидания, действия и противо­действия, информации и дезинформации насыщена жизнь каждого советского человека, начиная с дворника и кончая академиком. Эту машину можно и нужно ненавидеть, но нельзя не удивляться вирту­озному мастерству ее организованной, системати­ческой, научно разработанной лжи. Этой лжи нет в кристально чистом виде – тут всегда комбинация элементов правды с большой ложью, фактов с вы­думками, событий с фантазией. Ведь сам же Сталин сказал, что нам нужны «критика и самокритика», если даже там только 5–10% правды. Значит, 90% может составить несусветную ложь!

Это все – позднейшие выводы, но в те годы агит­проп ЦК представлялся мне Олимпом мудрых учите­лей, изрекающих святые истины. Только мучил один вопрос: каким будет конечный облик вели­чественного здания социализма, когда он у нас окончательно победит? Даже всезнающий, мудрый Сталин и тот отмалчивался, когда его об этом спрашивали. Но когда через пять лет – в 1936 г. – он сказал, что мы уже в основном построили в СССР социализм, то все еще сохранившиеся в партии идей­ные марксисты, которых я встречал даже в ЦК, ли­шились дара речи – настолько потрясающим показа­лось им очередное марксистское «открытие» Стали­на: оказывается, социализм означает всего-навсего – абсолютизация власти, огосударствление средств производства и расширение сети концлагерей! Мы этого не поняли даже тогда, когда Сталин на январ­ском Объединенном пленуме ЦК и ЦКК (1933) сде­лал первое эпохальное и для судьбы миллионов тра­гическое открытие – именно об абсолютизации власти государства.

Оказывается, процесс «отмирания государства» тоже протекает не по Марксу, Энгельсу и Ленину, что после национализации средств производства и ликвидации эксплуататорских классов происходит постепенное ослабление государственных органов насилия вплоть до их отмирания. До сих пор мы чи­тали во всех произведениях классиков марксизма, во всех учебниках, что государство – орган классо­вого господства, орган насилия одного класса над другим. Буржуазное государство – последнее госу­дарство угнетателей и насильников. Пролетарское государство, которое придет на смену буржуазному государству в виде «диктатуры пролетариата», бу­дет держать курс на постепенное ослабление своих карательных функций и максимальное усиление культурнических, воспитательных функций. Сталин лишь одной фразой объявил всю литературу класси­ков марксизма по данному вопросу ненужным и вредным историческим хламом. Фраза эта памятна ее жертвам: «Отмирание государства придет не через ослабление государственной власти, а через ее максимальное усиление» (Сталин. Вопросы лениниз­ма, с. 394).

Партия яростно аплодировала этой фразе, а марк­систские правоведы типа Вышинского писали о гениальном открытии товарища Сталина в марк­систском учении о государстве, но никто не дога­дывался, что уже тогда, почти за два года до убий­ства Кирова, в голове Сталина сложились ясные контуры инквизиции 1937-1939 годов, неизбеж­ность которой надо было марксистски обосновать. В необыкновенном заблуждении была сама пар­тия – она не могла и в мыслях допустить, что Ста­лин больше половины ее членского состава отне­сет к «остаткам умирающих классов» и тоже ликви­дирует. Но что говорить о миллионной партии, когда даже ее опытная, много видавшая и много знающая элита – ЦК и ЦКК – тоже не догадыва­лась, что Сталин планирует ее почти тотальное унич­тожение: из общего состава Объединенного плену­ма ЦК и ЦКК, аплодировавшего на этом пленуме его «марксистскому открытию», было физически уничтожено более 90%.

Вернусь к хронологии событий.

Однажды Кариб предложил мне пост секретаря Урус-Мартановского окружкома партии (тогда бы­ло не районное, а окружное административное деле­ние). Назначению этому я нисколько не был рад. Я убедил Кариба, что я не подхожу для данной долж­ности: Урус-Мартан – традиционный исторический центр Чечни, где живет почти одна треть ее населе­ния; там очень считаются со старыми обычаями, тра­дициями, которые никак не признают за «молокосо­сами» права давать приказы старшим (на чеченском языке даже нет слова «приказ»), а тем более учить их, как они должны жить.

– А ты отпусти бороду, как Микоян, и будешь стариком, – сказал Кариб и тут же засмеялся, зная, что я этого не сделаю (между прочим он так-таки заставил моего ровесника Магомета Омарова отпус­тить бороду – он ему предложил пост председателя облисполкома, если он отпустит бороду, тот принял условие и носил большую бороду. Но когда его сня­ли, он сбрил и бороду).

Мой второй аргумент показался ему веским: я рассказал ему, что начал собирать материалы для книги по истории гражданской войны в Чечне и Ин­гушетии, а работая в деревне, да еще на такой «тру­доемкой должности», как руководитель округа, я должен буду отказаться от этой затеи. Вот на это он клюнул.

– Превосходная идея, я даже тебе устрою интер­вью с Орджоникидзе, Кировым, Гикало, Костериным – они руководили здесь борьбой против Дени­кина и всегда с восхищением рассказывают о геро­изме чеченцев и ингушей, выступавших за дело ре­волюции (Сталин и Киров писали об этом статьи, Костерин – целую книгу «В горах Кавказа», а Орд­жоникидзе докладывал об этом в телеграммах и письмах самому Ленину). Партия высоко оценит та­кую работу, – добавил неутомимый оптимист Ка­риб (увы, партия ее оценила совсем по-другому, о чем речь тоже будет потом).

Главное, Урус-Мартан отпал, и Кариб предложил мне новый пост, более отвечающий моим интересам: я был назначен заведующим облоно и членом прези­диума облисполкома Чеченской автономной облас­ти. Работа тоже была не из легких, но здесь у меня было несколько энергичных помощников, между которыми я распределил текущую оперативную ра­боту. Мое дело было играть в «начальника», подпи­сывать разные документы, соблюдать финансовую дисциплину и представлять интересы моего ведом­ства в президиуме облисполкома и бюро обкома. Кроме того, я установил и новый порядок приема посетителей: городских посетителей принимать до обеда, сельских в любое время дня. Таким образом я выигрывал некоторое свободное время и для на­писания книги. На этой почве однажды получился скандал. Как-то раз, после обеда, приходит в мой кабинет секретарша и сообщает, что в приемную явился, вероятно, важный посетитель и требует, чтобы его немедленно приняли. Я велел, чтобы она уведомила его о нашем распорядке, пусть приходит в часы приема завтра. Потом из приемной доносится громкий разговор «важного посетителя» с секретар­шей, она, как ужаленная, вновь прибегает в кабинет и, явно нервничая, докладывает, что, по его словам, он какой-то «интегральный инспектор» и требует, чтобы я немедленно вышел к нему. Это меня крайне раздражило, ибо важнее меня считал себя каждый мой второй посетитель, к тому же должность ин­спектора с математическим прилагательным мне ни о чем не говорила. Поэтому я не только не вышел к нему, но еще и предложил выставить его из прием­ной. Через полчаса – звонок от Кариба:

– Зайдите ко мне.

Через минут пять я у Кариба (тогда обком и обл­оно находились в одном здании, у Ленинского мос­та). Кариб обращается ко мне, представляя един­ственного посетителя в кабинете: «Познакомься с интегральным инспектором Наркомпроса РСФСР, – (называет фамилию, которую я забыл). А потом Кариб обращается к гостю и говорит: – Расскажите, как наш завоблоно вас не принял».

Тот рассказал все, как было, добавив, что через полуоткрытую дверь он видел, что я ничего не де­лал, занят какими-нибудь бумагами не был, а вос­седал за столом и преспокойно читал газету «Прав­да». Гость, обращаясь лично ко мне, сказал, что он не только интегральный инспектор Наркомпроса, но прямо подчинен самому наркому Бубнову, а Бубнов, да будет вам это известно, член Оргбюро ЦК партии.

Слово взял Кариб. Став спиной к гостю и лицом ко мне, Кариб начал порицать мое поведение, повы­шая голос и одновременно мне подмигивая. Я Кари­ба сразу понял – надо умиротворить этого типа, так как он своим доносом Бубнову может всем повре­дить. Кариб потребовал – на этот раз без подмигива­ния, – чтобы я признал, что поступил неправильно, и я признал свою неправоту. Кариб тут же пригла­сил нас обоих вечером к себе на ужин. «Умиротво­рение» удалось как нельзя лучше, но «интегральный инспектор» оказался по части выпивки слабаком и уже после нескольких рюмок коньяка начал на ра­достях поочередно целовать то Кариба, то меня. Ка­рибу пришлось уложить его у себя. На второй день Кариб рассказал мне, что давно добивался, чтобы Бубнов прислал к нему своего представителя, который, изучив на месте катастрофическое состоя­ние нашего школьного строительства, просил бы правительство об отпуске нам новых субсидий. Он предложил всячески угождать «интегральному ин­спектору», что я, конечно, и делал. Через месяц мы получили копию его докладной записки на имя Бубнова о великих усилиях чеченского руководства по­высить темпы проведения в жизнь «всеобщего обя­зательного начального обучения», которое тормо­зится отсутствием средств на школьное строитель­ство. Сравнительными таблицами автор доказывал необходимость новых субсидий. Еще через месяц последовало распоряжение правительства об отпус­ке средств на народное образование. Мы в долгу не остались: на следующий год пригласили инспектора с семьей на наш курорт Серноводск. Конечно, «рука руку моет». Это и есть тот единственный принцип, который безотказно действует при «социализме» и поныне. Если даже первый секретарь обкома с его высокими связями в Москве позволял себе прибе­гать к «блату» (ведь тогда же возникла поговорка «блат выше Совнаркома»), то это доказывало лишь всесилие централизованной бюрократии. Как я вижу из сообщения советской и западной прессы в 1981 г. о нашумевшем деле «подпольного капитализма» в Чечено-Ингушетии с участием «коммерсантов» из Грузии, министра из Грозного, заместителя мини­стра из Москвы, теперь уже происходит сочетание лично приятного с общественно полезным: совет­ские министры берут взятки, чтобы организовать в интересах населения производство дефицитных то­варов. Это – прогресс по сравнению с моим време­нем.

Было у меня много неприятностей по службе, во-первых, из-за моей неопытности, во-вторых, просто потому, что я служебной карьерой совершенно не дорожил, ибо собирался продолжать свое образова­ние. Частые столкновения бывали со старыми чи­новниками в аппарате облоно, в глазах которых я был «политкомиссаром»-выскочкой. Они не были неправы, но их мелкие подвохи, подчеркнутое игно­рирование моей персоны, порою ехидные замечания с чисто шовинистическим душком (один даже за­метил мне, что мой кабинет не мечеть, и я не должен здесь сидеть в кавказской шапке) не настраивали меня в их пользу. На особом счету у меня был мой давнишний «враг» – главный бухгалтер Лаптев. «Нацмены», кроме государственной стипендии, по­лучали еще дотации от своих «автономий», мы, сту­денты Грозненского рабфака, получали ее из рук Лаптева. Через какие унижения надо было пройти, пока Лаптев даст распоряжение кассирше Зейц вы­дать нам эти несчастные шесть или семь рублей!

Поскольку я не упускал случая обвинить Лаптева в бюрократизме, то я тоже был у него на особом счету. Но вот теперь как раз я должен был стать его начальником. Это было ему как снег на голову в летний день. Такого нахальства старый скептик, русский интеллигент и, безусловно, большой знаток своего дела, не ожидал даже от советской власти. Смирившись с этим фактом только внешне, он, ве­роятно, решил отравить мне жизнь мелкими придир­ками, чтобы в конце концов я сам сбежал отсюда.

Самая большая доля государственного бюджета Чечни, естественно, приходилась на дело народного образования – что-то около 13 млн. рублей. Расход каждой копейки этих денег должен был оформлять­ся двумя подписями – моей и Лаптева. Особым ре­шением правительства в Москве главным бухгалте­рам учреждений и предприятий было предоставлено право опротестовывать незаконное денежное распо­ряжение своего начальника письменно на той же бу­маге, на которой оно дано. Если же и после этого на­чальник повторяет свое распоряжение, то главный бухгалтер должен его выполнить, сообщив о его не­законности в КК-РКИ (Контрольная комиссия пар­тии и Рабоче-крестьянская инспекция). Я должен поставить себе в заслугу, что в обращении с финан­сами государства я был аккуратным до скрупулез­ности и никакие Лаптевы тут меня учить не могли. Если ко мне поступали планы, предложения, прось­бы по материальной части, в которых я чувствовал что-то неладное и незаконное, то такие бумаги до Лаптева вообще не доходили. Но была у меня одна небольшая слабость: если ко мне поступали заявле­ния от студентов – как местных, так и приезжаю­щих из Ростова, Москвы, Ленинграда, – с просьбой выдать им их дотации за пару месяцев вперед или кому-нибудь, в чрезвычайных случаях, оказать по­мощь в виде единовременного пособия, то случа­лось, что я шел навстречу, – вероятно, как бывший и будущий студент, знающий, как трудно им сво­дить концы с концами своего мизерного бюджета. Вот тут Лаптеву и представился подходящий случай подкузьмить меня и одновременно продемонстриро­вать свою власть.

В материальном отношении случай был пустяко­вый. Какой-то студент подал заявление, чтобы облоно выплатило ему дотации за летние месяцы впе­ред, приведя какие-то мотивы, которые показались мне убедительными. Я поставил резолюцию: «Глав­бух. Выдать». Лаптев поставил контррезолюцию: «Это незаконно». Я повторил свою резолюцию, то же самое сделал и Лаптев, причем вернул мне эту бумагу не через свою помощницу, как в первый раз, а через самого подателя заявления: пусть, мол, все знают, что тут хозяин Лаптев, а не этот «выскочка», – между тем речь шла о каких-нибудь двадцати рублях. Лаптев добился своего: он толкнул меня на дерзкий, на этот раз явно незаконный шаг, гранича­щий с самонадеянностью, будто я сам Сталин! – я наложил новую резолюцию: «Главбух – если неза­конно, то узаконьте», с размашистой подписью, ко­торой красоваться бы не здесь, а на червонцах... Ра­зумеется, Лаптев, долго не мешкая, побежал в об­ластную КК-РКИ и торжественно вручил им мою ре­золюцию. Не помню, чем эта история кончилась. Скорее всего, мне напомнили, что я не законода­тель, а Лаптеву – не солидно стрелять из пушек по воробьям. Зато – как возносили меня студенты!

Если говорить о положительных результатах мо­ей двухлетней работы на посту завоблоно, то кроме резкого расширения школьной сети, я могу сослать­ся на мое участие в создании Чеченского педагоги­ческого техникума на базе Учебного городка, из ко­торого потом вырос Чечено-Ингушский государ­ственный педагогический институт. Последний реор­ганизован ныне в Чечено-Ингушский государствен­ный университет, являющийся им только по назва­нию (БСЭ хвалится, что в этом университете в 1978 г. училось около 6 тыс. студентов из 30 нацио­нальностей, – т. 29, с. 178, третье издание). Я был инициатором и организатором Чеченского нацио­нального драматического театра-студии в 1931 г. Пригласил в театр-студию учителями-режиссерами А. А. Туганова и Алили (из Азербайджанского те­атра), драматургом – основоположника чеченской литературы Сайда Бадуева, по музыкальной части – знаменитого в Чечне гармониста-виртуоза Умара Димаева, набрал около 30-40 студентов театра-студии, из которых многие стали, как я вижу по БСЭ, за­служенными и народными артистами. Я решил совершенно переключиться на литературную работу и приступить к написанию своей основной книги – «Революция и контрреволюция в Чечне». Поэтому попросил обком освободить меня от работы в облоно и назначить меня директором Национального те­атра, что и случилось.

Оставил я некоторые следы и в литературе, кото­рые советские колонизаторы тщательно замалчива­ют или уничтожают. Будучи председателем Чечен­ской «Ассоциации пролетарских писателей», помо­гал писателям издавать их произведения, писал пре­дисловия – в частности, к сборнику произведений Бадуева, – критические статьи, рецензии. Был на­значен в 1931 г. решением бюро обкома, по инициа­тиве его первого секретаря Г. Махарадзе, руководи­телем авторской группы по составлению «Грамма­тики чеченского языка». Эта грамматика вышла в Грозном в 1933 г. с моим предисловием. Главную работу над ней провели первый чеченский ученый-лингвист Халид Яндаров и «чеченский Даль» – лек­сиколог Ахмат Мациев, а я был в лингвистическом отношении их «ассистентом» (имея опыт сравни­тельного изучения двух грамматик – арабской и русской – я мог быть им полезным, тем более что под влиянием Яндарова я очень увлекался яфети­ческой теорией академика Н. Я. Марра). Поэтому я сам предложил перечисление авторов «Чеченской грамматики» сделать не по алфавиту, а по степени важности участия каждого из нас: «X. Яндаров, А. Мациев, А. Авторханов. Грамматика чеченского языка».

Все это я рассказываю, чтобы показать, как ве­лик страх атомной сверхдержавы, когда ее ученым приходится ссылаться на эмигрантов. Вот наглядный пример: известному знатоку чеченского и род­ственных чеченскому языков, профессору Ю. Дешериеву, при перечислении авторов и названий литера­туры в своей книге «Сравнительно-историческая грамматика нахских языков» (Грозный, 1963) в от­ношении нашей грамматики, чтобы выкинуть мое имя, пришлось проделать следующий трюк: «Грам­матика чеченского языка», «X. Яндаров и другие». Вот этим «и другие» профессор умалил труд учено­го Мациева, ибо если писать «Яндаров, Мациев», то ,,и другие» не получается, так как остаюсь неназван­ным только я один, а сказать «и другой» нельзя Проще вышел из положения автор «Чеченской диа­лектологии» И. Арсаханов (Грозный, 1969). Он, на­звав авторами грамматики Яндарова и Мациева, по­ставил точку. По форме – научная нечестность, но по существу он тоже не мог иначе поступить.

Однако мои главные литературные интересы ле­жали не в области изучения грамматики чеченского языка, а в области изучения чеченской и кавказской истории вообще. За три года – с 1931 по 1934 гг. – я написал три книги: «Краткий историко-культур­ный и экономический очерк о Чечне» (Ростов-Дон, «Севкав-книги», 1931, она указана в разделе «Литература о Чечне» – БСЭ, т. 61, с. 536); «Рево­люция и контрреволюция в Чечне. Из истории граж­данской войны в бывшей Терской области» (гор. Грозный, Партиздат, 1933); «Объединение, рожден­ное революцией» (гор. Грозный, Партиздат, 1934). Они написаны до получения мною высшего истори­ческого образования и поэтому это скорее работы любителя истории своего народа. Конечно, они на­писаны с советских позиций, но, увы, в моей пер­вой книге «К основным вопросам истории Чечни» имя Сталина вообще не упомянуто, а в книге «Рево­люция и контрреволюция в Чечне» упомянуто толь­ко в предисловии в связи с письмом Сталина в жур­нал «Пролетарская революция». Зато вывод, кото­рый я сделал из этого письма Сталина, можно было бы повторить в передовой статье газеты «Правда» даже сегодня. Я писал так: «Не история для исто­рии, не чистая наука для науки, а непримиримая большевистская партийность во всех науках – та­ково основное требование ленинизма. Нет и не мо­жет быть правильной разработки истории революци­онного движения, не помогающей практическому осуществлению генеральной линии партии на сегод­няшний день».

Забегая вперед, скажу, что как раз эту цитату по­ложил прокурор на моем суде в основу своей обви­нительной речи, когда он, кроме прочих, более страшных обвинений, инкриминировал мне еще и контрреволюционное вредительство на идеологичес­ком фронте. Аргументация прокурора была лишена всякой человеческой логики, не говоря уж о ее юри­дической абсурдности, но она вполне стояла на уровне сталинской антилогики. Прокурор заявил, что данная цитата – классический образец утончен­ного двурушничества «матерого врага народа», что­бы, прикрываясь предисловием с таким тезисом, протащить через советское издательство антисовет­скую вредительскую книгу, в тексте которой почти на 200 страницах имя Ленина встречается только один раз, а имя нашего вождя и учителя товарища Сталина – ни разу.