Связаться с нами, E-mail адрес: info@thechechenpress.com

МЕМУАРЫ Часть 6

Мы знали, что царь сослал Лермонтова за вольнодумство к нам, на Кав­каз, в виде наказания, а он, дерзкий и неумолимый, со своей родной страной прощался, как узник про­щается с неволей, предвкушая блаженство свободы среди нас, на Кавказе:

 

«Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, им преданный народ.

 

Быть может, за стеной Кавказа

Сокроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей».

 

Побывав на Кавказе, он не разочаровался в своих ожиданиях, он вернулся к себе, в Россию, глубоко влюбленным в Кавказ:

 

«Хотя я судьбой на заре моих дней,

О южные горы, отторгнут от вас,

Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:

Как сладкую песню отчизны моей,

Люблю я Кавказ».

 

Он не только любил Кавказ, он глубоко сочув­ствовал и переживал его трагедию:

 

«Кавказ! далекая страна!

Жилище вольности простой!

И ты несчастьями полна

И окровавлена войной!..

...........................................

Нет! прошлых лет не ожидай,

Черкес, в отечество свое:

Свободе прежде милый край

Приметно гибнет для нее».

 

В двух шедеврах своей кавказской поэзии – в «Валерике» и «Измаил-Бей» Лермонтов особенно ярко осудил Кавказскую войну России и воспел ге­роизм горцев в борьбе за свою свободу и независи­мость:

 

«Вот разговор о старине

В палатке ближней слышен мне;

Как при Ермолове ходили

В Чечню, в Аварию, к горам;

Как там дрались, как мы их били,

Как доставалося и нам...

 

... Вон кинжалы,

В приклады! – и пошла резня,

И два часа в струях потока

Бой длился. Резались жестоко,

Как звери, молча, с грудью грудь

Ручей телами запрудили.

Хотел воды я зачерпнуть...

(И зной и битва утомили

Меня), но мутная волна

Была тепла, была красна...

 

...Жалкий человек.

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он – зачем?

 

Галуб прервал мое мечтанье,

Ударив по плечу; он был

Кунак мой; я его спросил,

Как месту этому названье?

Он отвечал мне: Валерик,

А перевесть на ваш язык,

Так будет речка смерти: верно,

Дано старинными людьми.

– А сколько их дралось примерно

Сегодня? – Тысяч до семи.

– А много горцы потеряли?

– Как знать? – зачем вы не считали!

Да! будет, кто-то тут сказал,

Им в память этот день кровавый!

Чеченец посмотрел лукаво

И головою покачал...»

 

Это не поэтический вымысел, а описание действи­тельного сражения, участником которого был и сам Лермонтов. Накануне сражения на Валерике Лер­монтов писал своему другу В. А. Лопухину: «Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг в Чечню брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возь­му...» 12 сентября 1840 г. Лермонтов сообщил тому же Лопухину: «У нас каждый день дело, и одно до­вольно жаркое, которое продолжалось шесть часов сряду. Нас было две тысячи пехоты, а их до шести тысяч; и все время дрались штыками. У нас убыло

30 офицеров и до трехсот рядовых, а их шестьсот тел осталось на месте. Вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью» (Лермонтов, там же, т. 2, с. 690).

Сюжет знаменитой поэмы «Измаил-Бей» расска­зал Лермонтову «старик-чеченец, хребтов Кавказа бедный уроженец». Он сохранился в чеченском фольклоре и до сих пор. Его ведущий мотив: свобо­да – это бог Кавказа. Война – это меч свободы. Вер­ность в дружбе и беспощадность во мщении – ис­конные правила гор. Эту «философию адатов» Лер­монтов обобщил во вступительной части «Измаил-Бея»:

 

,,И дики тех ущелий племена,

Им Бог – свобода, их закон – война...

...Там поразить врага не преступленье;

Верна там дружба, но вернее мщенье;

Там за добро – добро, и кровь – за кровь,

И ненависть безмерна, как любовь».

 

Кавказская поэзия Лермонтова стала кораном каждого интеллигентного горца. Горские интелли­генты зачитывались Лермонтовым, обожествляли его, они проклинали тот день, когда появился на свет негодяй Мартынов, так безжалостно потушив­ший это кавказское солнце. Мое личное увлечение Лермонтовым было так велико, что я начал думать, не попробовать ли писать по-чеченски стихи под Лер­монтова или хотя бы перевести Лермонтова на че­ченский язык. Я решил посоветоваться с нашей учи­тельницей русского языка и литературы Мариам Исаевой. Учительница была чеченка, окончившая гимназию и какие-то еще учительские курсы. Моло­дая учительница, необыкновенной красоты, типа лермонтовских черкешенок, в которую мы все, ко­нечно, тайно были влюблены, сама тоже писала сти­хи. По-женски нежные и безмятежные, стихи ее до нас, мятежников, совсем не доходили. Когда я во время чтения Лермонтова в классе сказал ей, что хо­чу перевести Лермонтова на чеченский язык, учи­тельница, сделав удивленное лицо и большие глаза, так и застыла в той самой позе, в которой ее застало мое сообщение. «Восхищение моей дерзостью или удивление моей наивностью», – мелькнула у меня мысль. Ответ ее убил во мне еще не родившегося чеченского поэта. «Смешной ты мальчик, – сказала она, – ведь чтобы перевести Лермонтова, самому на­до быть поэтом, а ты считаешь себя поэтом?» «Да!» – вырвалось у меня совершенно непроиз­вольно. «Что же ты написал?» – полюбопытство­вала она. «Ничего», – ответил я под хохот всего класса. Я был осрамлен, уничтожен в своих лучших возвышенных чувствах. Я перестал мечтать быть чеченским поэтом и писать под Лермонтова.

 

 

Кавказское абречество и абрек Зелимхан

 

«Абрек» – это чеченское слово, которое впервые вошло в русский язык со времени русско-кавказ­ской войны. Первым абреком Чечни в начальный пе­риод ее покорения был Бей-Булат, о котором мы уже рассказывали, а последним – Зелимхан. Абрек, в чеченском понимании, – революционер-одиночка, который мстит чужеземной власти за ее несправед­ливость и жестокости против чеченского народа. С приходом советской власти абреческое движение не прекратилось. Наоборот, в эпоху Сталина оно стало наиболее распространенной и острой формой народ­ного сопротивления режиму. В советское время абречество претерпело и известную эволюцию в отно­шении своего объекта. Оно теперь направлено не во­обще против власти, а исключительно против ее ка­рательных органов и их представителей. Абреки со­ветской Чечни и Ингушетии ощущали себя народны­ми мстителями, контртеррористами против терро­ристического аппарата Сталина, но в русской и со­ветской литературе абреки – это просто «бандиты» и «хищники». Русская эмигрантская литература то­же величает абреков, да и самих чеченцев вообще, «хищниками», как о том говорится в компиляции из старой бульварной печати «От Тифлиса до Пари­жа», изданной в 1976 г. в Париже. Ее автор, бывший белый офицер, пишет: «От кабардинцев и черкесов резко отличаются чеченцы. Это хищники... наруж­ностью народ красивый. Проворный в движениях, ловкий чеченец весел и остроумен и в то же время он подозрителен, вспыльчив, вероломен, коварен, мстителен. Хищные инстинкты породили среди че­ченцев абречество». Несколькими строчками ниже автор приводит «присягу абрека», которую выду­мал для него другой бульварный писатель. Вот она: «Клянусь отнимать у людей все, что дорого их серд­цу, их совести, их храбрости. Отниму грудного мла­денца у матери, сожгу дом бедняка и там, где ра­дость, принесу горе» (с. 86). Если я цитирую всю эту белиберду, то только потому, что в своем пре­дисловии к ней один русский парижанин, носящий титул профессора, хвалит эту книгу за ее «объектив­ность». Однако ни автор, ни профессор не нашли нужным указать, что этот же чеченский народ за свое сопротивление тирании Сталина был поголовно депортирован советским правительством в пески Казахстана, где большая часть чеченцев погибла. На этой же точке зрения стоят и московские советские профессора. В Большой Советской Энциклопедии дано следующее определение абреков: «Абрек (ве­роятно, от осетинского абыраег... скиталец, разбой­ник) , в прошлом у народов Северного Кавказа из­гнанники из рода, ведшие скитальческую или раз­бойничью жизнь, среди последних известен: Зелим­хан Гушмазакаев из Карачая...» (т. 1, с. 29, 1970, 3-е издание). Как видно, московские красные и па­рижские белые профессора в оценке роли абреков в освободительном движении Кавказа между собою единодушны. Но есть и разница: если господа из Па­рижа просто сочиняют небылицы, то товарищи из Москвы умудрились в одном предложении дать че­тыре фальсифицированных справки: 1) слово аб­рек – чеченского происхождения, как и само явле­ние чисто чеченское, возникшее в борьбе с экспанси­ей царизма на Кавказе, 2) Чечня никогда не знала ни нищих, ни скитальцев, 3) членство в чеченских ро­дах («тайпа») считалось одним из священных уз и поэтому никто не имел права кого-нибудь изгонять, 4) любой горец на Кавказе и каждый интеллигент­ный русский в Советском Союзе знает, что знамени­тый, нашумевший в свое время на всю Россию, аб­рек Зелимхан был чеченец из Харачоя, а не из Карачая. Знает это, конечно, и БСЭ (во втором издании БСЭ вообще нет слов «Чечня» и «чеченцы», поэтому там и первого имама Кавказа чеченца Мансура Ушурма тоже намеренно назвали дагестанцем). Почему же допущены такие фальсификации? Расчет ясен: молодое поколение чеченцев и ингушей не должно знать свою историю, а внешний мир должен думать, что абреки, как и все чеченцы, – хищники и разбойники.

К сожалению, экзотические басни о чеченцах и ин­гушах проникают и в европейскую литературу. Так, в том же Париже, в известном издательстве Фаярд (в котором, кстати, вышла и моя книга о Брежне­ве) в 1978 г. издана книга одного французского дипломата под названием «Странный Кавказ». Вос­хищаясь эрудицией автора в области истории Кавка­за, рецензент «Русской Мысли» в Париже пишет, «автор книги открывает нам жизнь различных кав­казских народностей – чеченцев, у которых был свирепый обычай украшать себя ожерельями, со­ставленными из ушей своих врагов, которых всегда было великое множество, ингушей с их странным обычаем венчать мертвых хевсуров, еще недавно но­сивших кольчугу в качестве привычной одежды... Можно только удивляться, что широкие круги чи­тателей до сих пор не знакомы с этим краем, скры­вающим столько чудес» (газета «Русская Мысль», 9 ноября 1978 г.). Выдумки иностранного автора, позаимствовавшего свои «сведения», по-видимому, у вышеназванных русских сочинителей или просто решившего прославиться сенсационной книгой, пре­вратились под пером сотрудника «Русской Мысли» в «чудеса Кавказа».

Зелимхан абречествовал в дни моего детства. С его сыном Омар-Али мы были друзьями юности. Мы кончили почти одновременно и среднюю школу. Со­веты очень ухаживали за ним, предлагали ему всту­пить в партию, но он предпочел оставаться беспар­тийным. В наших отношениях с ним его беспартийность и моя партийность не играли никакой роли. Нас обоих больше интересовала история нашего на­рода. Весьма начитанный в области кавказоведения, он усердно собирал все данные – устные и письмен­ные – о своем знаменитом отце, на которого он по­ходил только мужеством, но не агрессивностью. Иногда просто не верилось, что такой миролюбивый сын мог родиться у профессионального бунтаря. Он знал, что ореол отца чеченцы невольно переносят и на него. Это его очень тяготило. С обезоруживающей скромностью природного горского дипломата Омар-Али отводил всякие надежды насчет возмож­ности его собственного абречества. Я не знаю, уце­лел ли он во время большой трагедии своего наро­да. Если уцелел, то я шлю ему через эти строчки мой братский салам-маршалла. Многие сведения, кото­рые он мне дал, тоже лежат в основе очерка о его отце.

Легендам и рассказам о Зелимхане, о его подви­гах и героизме в защиту своего народа не было кон­ца. Русская печать, центральная и кавказская, того времени полна сенсационными сообщениями о не­умолимом «хищнике» и неуловимом «разбойнике» Зелимхане, который грабит бедняков, убивает жен­щин и детей, если они русские. После революции большевики объявили его национальным героем Кавказа, в книгах и журналах о нем писали, что Зелимхан не просто абрек, а абрек-революционер. Так писал о нем и я в книгах, изданных в Совет­ском Союзе. Интересную биографию Зелимхана с приложением многочисленных документов издал осетинский писатель – современник Зелимхана, друг и сотрудник Кирова по газете «Терек» – Дзахо Гатуев. На страницах журнала «Революция и горец» (Ростов-на-Дону, 1932, № 4) я в порядке «марксистского анализа» раскритиковал книгу Гатуева «Зелимхан» за игнорирование автором «клас­совой борьбы в Чечне». После этого при нашей встрече Дзахо рассказал мне, что, напротив, Киров не нашел в его книге никаких грехов, поблагодарил его за восстановление исторической правды о рево­люционере-абреке Зелимхане, да еще обещал пред­принять меры для ее экранизации. Действительно, скоро в СССР вышел художественный фильм «Зе­лимхан» по книге Гатуева, он демонстрировался и в ряде стран на Западе. Но Кирова убили в 1934 г., Гатуева расстреляли в 1938 г. и Зелимхана вновь объявили обыкновенным «разбойником». Однако нет конца советским чудесам. После разоблачения культа Сталина реабилитировали не только Дзахо Гатуева, но и его героя Зелимхана. Издательства в Москве и на родине Гатуева в Осетии переиздали «Зелимхана», а чеченский писатель Магомет Мамакаев издал в Грозном собственную книгу о Зелим­хане. Но в эру Брежнева произошло опять новое «чудо»: Зелимхана вновь перевели в обыкновенно­го «разбойника».

Как смотрел Зелимхан сам на свое абречество? В письме на имя председателя Третьей государствен­ной Думы Зелимхан писал: «...для меня было бы большим нравственным удовлетворением, если бы народные представители знали, что я не родился аб­реком, не родились ими также мой отец и брат и другие товарищи. Большинство из них избирают такую долю вследствие несправедливого отноше­ния властей...» (Дз. Гатуев, «Зелимхан», Орджони­кидзе, 1965, с. 152, везде далее цитаты, особо не оговоренные, – из этой книги). Каковы же были несправедливости, за которые Зелимхан мстил влас­тям? Вот некоторые из них: «В воскресенье 10 ок­тября 1905 г. грозненские власти учинили на базаре чеченский погром. Начало обычное. Поссорилась с чеченом баба. Шум. Толпа. То ли он кого из толпы убил, то ли толпа его убила за чеченское происхож­дение. В результате вышел из казарм под командой полковника Попова Ширванский полк и расстрелял 17 чеченцев. «Мы все готовы были тогда в абреки уйти, – прибавил мне рассказчик, – чеченский ин­теллигент» (с. 53). Ужасная весть дошла до Зелим­хана, который при каждой молитве после «дуа» по­вторял обращение к Аллаху: «Аллах, если я заду­мал что-нибудь несправедливое, то отврати мои мысли и удержи мою руку. Если я задумал дело правое, то укрепи мою волю: сделай глаз мой мет­ким и руку твердой. Прости мне мои грехи, прости грехи всем несчастным, вынужденным идти моей дорогой». Зелимхан решил, что месть за чеченский погром в Грозном – богоугодное дело, а на самом деле совершил такое же преступление, как и пол­ковник Попов: в воскресенье 17 октября около станции Кади-юрт он со своим отрядом остановил пассажирский поезд, отобрал 17 пассажиров из чис­ла «начальников» и расстрелял их. «Передайте пол­ковнику Попову, что жизни, взятые им в Гроз­ном, отмщены», – простился он с уцелевшими пас­сажирами (с. 53).

Незадолго до этого Зелимхан убил начальника Веденского округа полковника Добровольского. За что же? Зелимхан объяснил: «Полковник ду­мал, что он все может и ничего ему не будет за это: за то, что обругал сестер зелимхановских, за арест зелимхановской жены, за преследование отца, братьев... за присылки в Харачой солдат, лапавших харачоевских девушек... осквернивших чистоту му­сульманских жилищ» (с. 46).

Вместо убитого Добровольского появился новый начальник округа «свой» горец, полковник Галаев. Галаев думал, что Добровольский погиб из-за своей интеллигентской мягкотелости. Кроме того, Добро­вольский – русский – не знал психологии чеченцев и поэтому не сумел проучить их, как следует. Га­лаев во всеуслышание заявлял, что он всю Чечню согнет в бараний рог. Гатуев рассказывает: «Гала­ев свирепствовал, Галаев сам горец из казаков моз­докских. Как горец Галаев подошел к корню вопро­са... Родовый быт и существовавшее в нем право и мораль решил уничтожить действием администра­тивным. Всех так или иначе заподозренных в сноше­ниях с Зелимханом он ссылал или в Россию, или в Сибирь. Ссылал Галаев беспощадно... Ссылки пред­шествовавших администраторов не давали желанно­го результата. Ссыльные возвращались и пополняли абрекские кадры. Чтобы уничтожить тоску по роди­не, по семье, Галаев начал высылать семьями. Каж­дой высылке предшествовал арест, и тюрьмы напол­нялись преступниками в возрасте от грудного и до старческого» (сс. 60-61). Одним словом, свой горец Галаев оказался хуже русского Добровольского. Добровольский, хотя был сущим дьяволом, но он все же не ссылал чеченцев семьями или целыми ро­дами, как это делает теперь Галаев. Зелимхан решил сообщить Галаеву, что с ним он покончит еще быст­рее, чем с Добровольским, если он не прекратит массовые ссылки людей. Если же он одумается, то оставит его в покое. Зелимхан прибег к своему обычному методу «коммуникации» – написал Галаеву письмо на чеченском языке арабским шриф­том. Сохранились два письма Галаеву, написанные чисто в горском незамысловатом стиле, но они довольно красноречиво объясняют суть дела. В пер­вом письме Зелимхан пишет: «Я думаю, что из го­ловы твоей утекло масло, раз ты думаешь, что цар­ский закон может делать все, что угодно. Не стыд­но тебе обвинять совершенно невинных? На каком основании наказываешь ты этих детей? Ведь наро­ду известно, что сделанное в крепости Ведено сде­лал я. Знаешь это и ты. Вы же не можете подняться на крыльях к небу и не можете также влезть в зем­лю. Или же вы будете постоянно находиться в кре­пости, решая дела так несправедливо, зная это хо­рошо... Куда вы денетесь?.. Я, Зелимхан, решающий народные дела. Виновных убиваю, невинных остав­ляю. Я вам говорю, чтобы не нарушали вы закон... Возьмите всю казну и войска, преследуйте меня и все равно не найдете меня... Когда вам понадобится схватить меня – я буду от вас далеко; когда же вы мне понадобитесь – будете вы очень близко ко мне... Вы нехорошие люди! Вы недостойные люди! Не радуйтесь, не гордитесь за взятую вами неправ­ду и за утверждение таковой... После будете пла­кать несомненно. Эй, полковник! Я тебя прошу ра­ди создавшего нас Бога и ради возвысившего те­бя – не открывай вражду между мною и народом» (сс. 144-145).

Зелимхан опровергает пущенную начальством ложь, что он убивает не только представителей влас­ти, но и любого русского: «Эй, начальствующие! Я вас считаю очень низкими. Смотрите на меня: я на­шел казаков и женщин, когда они ходили в горы, и я их не тронул. Я взял у них только гармонию, чтобы немного повеселиться, а потом вернул ее им (с. 145).