МЕМУАРЫ Часть 20

Расскажу и о нашей преподавательнице немецко­го языка, интересовавшей нас, благодаря ее «знатно­му происхождению», хотя и педагогом она была превосходным. Ее учебник по немецкому языку для вузов считался одним из лучших того времени. Она была русская немка во втором поколении, не­мецкий был ее родным языком, хотя она и по-рус­ски говорила отлично. Как Гусев был интересен нам не своей высокой квалификацией знатока церков­нославянского языка, а как секретарь Толстого, так и преподавательница немецкого языка интересовала нас больше своим знаменитым родственником. Фа­милия ее (имени ее не помню) была Залежская, ее муж, В. Н. Залежский, был в 1915 г. кооптирована состав Русского Бюро ЦК большевиков в России. После Февральской революции он был введен в со­став нового ЦК. Но не мужем, которого, собствен­но, кроме историков партии, никто не знает, она бы­ла замечательна, а своим двоюродным братом – Лениным. Залежская была урожденная Бланк. Александр Дмитриевич Бланк, немец, был женат на Анне, дочери немецкого купца Иогана-Готлиба Гросскопф. В числе других детей супружеской четы Бланк были две дочери: одна – мать нашей учитель­ницы и другая – мать Ленина. Наша учительница, разумеется, очень гордилась своим знаменитым дво­юродным братом, но никогда не называла его так, предпочитая этому сложному русскому определе­нию короткое и звучное французское слово: «ку­зен». Она охотно и много рассказывала о молодом и взрослом Ленине (интересно, почему Москва, ко­торая заносит в «Лениниану» всякий чих Ленина, не публиковала никогда чрезвычайно заниматель­ные рассказы Залежской о предках «Володи» и о самом «Володе»?). После войны некоторые еврей­ские публицисты сочинили теорию о «четверти» еврейской крови у Ленина. Не только сочинили, но и настойчиво стали доказывать бывшему соратнику и биографу Ленина – Н. Валентинову, что он неправ, отрицая наличие у Ленина еврейских предков. Да­же такой добросовестный и отличный биограф Лени­на, как Давид Шуб, и тот соблазнился этой теорией. Как раз Шуб приводил цитату из Горького – Лени­на, которая не может не щекотать самолюбие еврея: «В разговоре с Максимом Горьким Ленин ему как-то сказал: «Умников мало у нас. Мы народ, по пре­имуществу, талантливый, но ленивого ума. Русский умник почти всегда еврей или человек с примесью еврейской крови» (М. Горький. Собр. соч., т. 17, с. 36).

Шуб комментирует: «Это, несомненно, со сторо­ны Ленина была не случайно оброненная фраза» («Новый журнал», № 63, 1961, с. 290). Вывод напра­шивается сам собою: Ленин был умен, потому что у него была примесь еврейской крови. Поэтому к «генеалогии Ленина», предложенной Валентиновым, Шуб внес дополнение: «Валентинов установил, что в Ленине была славянская, немецкая, шведская и калмыцкая кровь. К этому надо прибавить – и ев­рейскую» (там же, с. 291). Я думаю, что не надо прибавлять Ленину «еврейскую кровь», потому что для этого нет никаких оснований. Сами по себе ши­рокие скулы и раскосые глаза Ленина так же мало говорят о его калмыцкой крови, как его острый ум о еврейской крови. Хотя русские националисты охотно уступили бы евреям всю кровь Ленина, не только «четверть», но не стоит сочинять легенды там, где существуют бесспорные исторические документы. Они говорят, что дед матери Ленина Иоган Гросскопф был немецкий купец, женатый на швед­ке Анне Беате Эртедт, их дочь Анна Гросскопф бы­ла бабушкой Ленина по матери. Дед Ленина по ма­тери Александр Бланк окончил в 1824 г. Петербург­скую медико-хирургическую академию, получив звание доктора медицины. Семь лет работал в Пе­тербурге полицейским врачом. Потом работал вра­чом в разных губерниях, уйдя в отставку, купил имение и крепостных. Обо всем этом рассказывала двоюродная сестра Ленина. Советская писательница Мариэтта Шагинян, которая установила, что у Лени­на был дед калмык, пишет, что, заполняя анкету пе­реписи 1922 г., на вопрос, кто был его дед, Ленин ответил: «не знаю». Почему? Чтобы не сказать, что у него один дед был монголом, а другой дед был немцем, ибо хорошо знал, что у народа, во главе ко­торого он стоит, слишком живы были исторические воспоминания как о монгольском иге, так и о не­мецком засилье при царицах и царях.

Среди преподавателей новой и новейшей исто­рии России один человек – который состоял в пар­тии с 1917 г., был политкомиссаром в гражданской войне, кончил данный ИКП в 1926 г., – занимал са­мое выдающееся положение. Для этого были, кро­ме его биографии, две причины: одна – его необык­новенная способность придавать исторической науке максимальную текущую «большевистскую партий­ность»; другая, еще более важная, – он был личным секретарем Сталина по Главной редакции многотом­ной «Истории гражданской войны в СССР».

Когда в открытой партийной борьбе между со­ратниками Ленина за его наследство победил тот, о существовании которого до самой смерти Ленина знало только его ближайшее окружение, – Джуга­швили – Коба – Сталин, – то появилась необходи­мость переписать заново всю историю партии, ре­волюций и гражданской войны, чтобы доказать, что триумф Сталина не каприз истории, а ее закономер­ность. В истории партии надо было поставить Стали­на на один пьедестал с Лениным, скинув оттуда по­бежденных в мусорный ящик истории («горе по­бежденным»!) , а в политике обосновать тезис: «Ста­лин – это Ленин сегодня». Доказать и обосновать это в свете и при помощи старых газет, существую­щих исторических источников, архивов партии, ме­муарной литературы ее ветеранов, да и писаний са­мого Сталина казалось задачей невыполнимой, а усилия в этом направлении бесперспективными. В партии укоренилось твердое убеждение, которое господствовало в советской литературе периода правления Ленина: у истоков большевизма стояли три человека: Ленин, Зиновьев, Каменев. Рулевым Октябрьской революции был один человек: Ленин Вождем Красной армии и организатором победы в гражданской войне был один человек: Троцкий. И вот упомянутый наш преподаватель решил доказать историческую неточность и политическую пороч­ность данной схемы. Он представил в ЦК исследо­вательский реферат, в котором выдвинул другую схему: большевистскую партию создали два челове­ка: Ленин в эмиграции, как литератор и глава за­граничного бюро ЦК, а Сталин в России, как про­фессиональный революционер и глава русского бю­ро ЦК; Октябрьской революцией тоже руководили два человека: Ленин как руководитель ЦК и Сталин как руководитель Партийного центра по восстанию; правда, вождем Красной армии и организатором победы в гражданской войне по этой схеме был толь­ко один человек: Сталин.

Автор реферата требовал создать коллектив ав­торов для написания истории по этой новой схеме и сам явно напрашивался на руководство таким кол­лективом. Под документом стояла подпись: заведу­ющий кафедрой истории СССР ИКП И. Минц. Про­фессор Ванаг, недолюбливавший Минца как сопер­ника, узнав от какого-то своего друга из ЦК о реак­ции Сталина на «научное открытие» Минца, торже­ствовал. Сталин, прочитав доклад Минца, якобы сказал: «Этот местечковый еврейчик просится в первую гильдию»! Но Ванаг торжествовал напрасно: очень скоро появилось постановление ЦК присту­пить к изданию многотомной монументальной «Ис­тории гражданской войны в СССР». Главным редак­тором был назначен Сталин, а его секретарем – Минц. Минц читал у нас курс лекций по русской истории XX века и вел семинары по истории Ок­тябрьской революции и гражданской войны. Как лектор Минц – мастер мирового класса. В отличие от буйного «анархиста» в риторике проф. Пионтковского, его конкурента по XX веку, Минца вы­годно отличало олимпийское спокойствие суве­ренного знатока, даже там, где он явно фальсифи­цировал историю, а его эпическая манера изложения этой фальсификации действовала подкупающе. Со­вершенным антиподом самому себе выглядит он в своих писаниях: возьмите его послесталинский ги­гантский труд «Великий Октябрь» в трех томах, бо­лее трех тысяч страниц, – это воистину «сизифов труд» абсолютной бессмыслицы. Всю новую инфор­мацию их этих трех томов можно изложить на трех страницах. И таким бесплодным трудом занимается человек выдающихся исследовательских и литера­турных способностей в условиях, когда его повели­тель давно умер, и такие люди, как Минц, могли бы реабилитировать и себя и историческую науку, вос­становив действительную историю Октябрьской ре­волюции. Видно духовно все еще не умирающий мертвец так цепко хватает за фалды неизнашиваю­щегося догматического мундира своего живого уче­ника, что тот никак не может оторваться от учителя, даже мертвого.

На семинарах Минц вводил нас в закрытую ла­бораторию редакционного искусства Сталина (не­сомненно, делая это с разрешения самого Сталина). Минц приносил нам оттиски печатного набора пер­вого тома «Истории гражданской войны», прочи­танные и отредактированные лично Сталиным. Ни­каких его принципиальных замечаний я не запом­нил, но в памяти остались почему-то мелкие исправ­ления Сталина, которые становились потом принци­пиальными, даже «гениальными», потому что их сде­лал сам Сталин. Вот некоторые из них: подзаголо­вок первого тома «Истории гражданской войны в СССР» (почему в «СССР»? Ведь гражданская война была не в СССР, которого тогда еще не существова­ло, а в России, – но тут Сталин не сделал исправле­ния) гласил: «Подготовка Октябрьской револю­ции», Сталин исправил: «Подготовка Великой Ок­тябрьской революции» (впоследствии Сталин испра­вил самого себя, добавив еще одно прилагательное: «Великая Октябрьская социалистическая револю­ция») . (Кстати тогда же Сталин дал указание боль­ше не писать в советских книгах «Великая француз­ская революция», а писать просто «Французская буржуазная революция».) Далее в тексте стояло: во время мировой империалистической войны среди меньшевиков на левом фланге за поражение цар­ской России в войне стоял Мартов и немножко ле­вее – Троцкий. Сталин выкинул слово «немножко» и исправил фразу о Троцком так: «и чуточку левее Троцкий». Везде в тексте последний русский импе­ратор Николай II фигурировал только под своим именем без титулов: «Николай приказал», «Нико­лай выступил», «Николай ушел». Сталин сбоку на­писал и подчеркнул: «Николай не ваш дядя, надо писать: «царь Николай II». Подсознательный пиетет? Скрупулезность историка? Нет, конечно, ибо перед именем того же Троцкого его титулы: «Предреввоенсовета», «нарком по военным и морским делам», – Сталин начисто вычеркивал, или когда приходи­лось говорить о «вредительском» приказе Предреввоенсовета Троцкого, то титул «Предреввоенсовета» Сталин брал в иронические кавычки и писал с маленькой буквы. Забраковал Сталин и порядок размещения фотографий группы членов и кандида­тов в члены ЦК, избранного на IV съезде в июле-ав­густе 1917 г. Этот ЦК руководил Октябрьским пе­реворотом и поэтому Главная редакция решила опубликовать в первом томе его коллективную фо­тографию, но все еще не совершенный секретарь со­вершенного генсека – Минц расставил членов ЦК в алфавитном порядке, сделав исключение только для Ленина, который ставился во главе фотографии. Сталин сделал еще одно исключение: для самого се­бя, поставив себя в крупном плане вне алфавита во главе фотографии рядом с Лениным. Над фотогра­фией сделали еще и другую операцию: размер фото членов ЦК уменьшался по убывающей линии алфа­вита – поэтому фото Троцкого оказалось в последнем ряду, в самом низу, совсем малюсенькое, ря­дом с ненавистными Сталину Урицким и Шаумяном. И все же было удивительно, что за два года до «Ве­ликой чистки» Сталин согласился на публика­цию фотографий действительных руководителей Октябрьского переворота.

Маленький эпилог. Летом 1960 г. я поехал от имени Мюнхенского института по изучению СССР на Международный конгресс историков в Стокгольме, совершенно не догадываясь, что меня ждет большой сюрприз: я встретил там своего бывшего учителя академика Минца в составе советской делегации историков, которую возглавлял тот, кто так безжа­лостно разносил в 1949 г. Минца как «безродно­го космополита»: академик милостью Сталина А. Л. Сидоров. В результате этой кампании Минца лишили постов и работы. Последний раз в СССР я видел Минца в 1937 г. С тех пор прошло почти чет­верть века, да какая еще четверть: была «Великая чистка», загнавшая сотни тысяч в могилу, миллио­ны в концлагеря; была великая и ужасная война, унесшая 55 миллионов человеческих жизней, из них в одном только СССР более 20 миллионов, на костях которых Сталин стал «генералиссимусом»; последовала смерть века – умер бог партии – Ста­лин, объявленный потом своей же партией лжебо­гом. Советский Союз шагнул из одной эпохи в дру­гую, надежды на «оттепель» не казались тоже утопи­ей, постоянный спутник каждого советского граж­данина – сталинский дамоклов меч над его головой – исчез из виду, а самое примечательное – инфля­ция хамелеонов в самой сталинской партии побила все рекорды ее предыдущей истории, – словом, все двигалось, менялось, приспособлялось, но ока­залось, что не менялся только мой учитель. В одном из разговоров, в предельно учтивой форме, я напом­нил Минцу кампанию против «космополитов» и две статьи того времени – его статью «Ленин и истори­ческая наука» за классовый подход в исторической науке, и ответ ему Сидорова «Сталин и развитие исторической науки» – за патриотический подход в науке. Минц слушал внимательно, но на его широ­ком каменном лице я не заметил никакой реакции. Меня это крайне удивило, тем более, что, прожи­ви Сталин еще один год – Минцу бы не быть в жи­вых!

– Но ведь в этой дискуссии ленинская правда была на Вашей стороне, – спровоцировал я Минца на реакцию и получил ответ академика, который должен был засвидетельствовать ущербность моего понимания происходившего тогда:

– Оставьте, это спор между самими славянами, – процитировал Минц «Клеветникам России» Пушки­на по поводу польского восстания 1831 г.

У меня чуть было не вырвалось.

– Пардон, мастер, какие же вы там «славяне»?! Сталин – грузин, Минц – еврей, Сидоров – Ивануш­ка-дурачок !

На другой день тот же разговор я намеренно за­теял с Сидоровым. Без всяких дипломатических околичностей я прямо спросил Сидорова:

– Не кажется ли вам, что в свете решений XX съезда в вашем споре с Минцем ленинская правда оказалась на стороне Минца?

– Нисколько! Тогда партия думала так, как ее я представлял в той дискуссии, сегодня партия думает иначе, как это записано в решениях XX съезда.

-    Вы хотите сказать, что такова диалектика со­ветского развития?

-    Совершенно точно! Я вижу, что вас чему-то научили в «Красной профессуре».

В это время подошел «нянька» советского ака­демика и под ручку увел Сидорова «по срочному делу».

Когда я целиком было погрузился в академичес­кую жизнь Института и усердно начал изучать труды классиков моей будущей специальности – русской истории, – меня постиг удар, который парализовал не только мои занятия, но даже мою волю к жиз­ни. Об этом я и хочу рассказать в следующей главе.

11. ПОД ВЕРХОВНЫМ ПАРТИЙНЫМ СУДОМ

За мое десятилетнее пребывание в партии у меня было несколько столкновений с ее национальной по­литикой. И все мои столкновения происходили из-за трагического недоразумения: тактику партии в на­циональном вопросе я принимал за ее стратегию, ее национальную демагогию за ее национальную поли­тику, ее сказки о «национальном суверенитете» за реальность. Когда текущая практика беспощадно опрокидывала красивые теории, я начинал возму­щаться: караул, искажают «ленинскую националь­ную политику»! Значительно позже я начал пони­мать не только бесполезность, но и опасность кри­чать «караул». Более того – я начал задумываться, не представляет ли отказ партии от ее национальной программы наиболее яркое доказательство начинающегося политического перерождения самого режи­ма. Анализы из «Бюллетеня печати ЦК» толкали именно к этому выводу. Надо признаться, что, да­же находясь внутри партии, мы плохо понимали ее суть, ее возможности, ее далеко идущие цели. Даже сомневающиеся коммунисты отнекивались от лю­бых дискуссий отговоркой: «Я высокой политикой не занимаюсь!» С тех пор как обозначилась тирания Сталина, отговорка «я высокой политикой не зани­маюсь» была так же нелепа, как сказать «я возду­хом не дышу». Людьми, которые не занимаются политикой, как раз наиболее успешно занимается сама политика. Сталин стал возможным, в конеч­ном счете, из-за того, что при нашей поддержке или при нашей пассивности ему безнаказанно удалось политически кастрировать интеллигенцию и духов­но обезглавить народ.

С первых же дней своего прихода к власти боль­шевики и были постоянно заняты перековкой со­ветских людей – от детских яслей до старческих до­мов – в той социальной кузнице, которая называет­ся «школой коммунистического воспитания». Через нее из сознания человека вышибают (или просто за­глушают) его гражданскую или, выражаясь по Арис­тотелю, «разумную душу», в то время как его врож­денный животный страх намеренно обостряют через перманентный террор. В основе такой концепции лежит идея, что народ сам по себе – безмозглая тол­па, говорящий скот, которым надо править не зако­ном, а бичом.

Вопреки собственной догме, что масса делает ис­торию, а не герои, большевики вместе с Ницше убеждены, что масса – лишь «навоз истории» и что историю делают именно герои, избранные личности.

Как большевистскую революцию делает, по Ленину, «сознательное меньшинство», возглавляемое ма­леньким «ядром профессиональных революционе­ров», точно так же и большевистским государством тоже правит узкая клика несменяемых «мастеров власти», опирающаяся на гигантскую партийно-по­лицейскую машину организованного насилия. Но поскольку официальная марксистская философия о «народовластии» находится в очевидном противоре­чии с практикой правления (неограниченная дикта­тура маленькой клики над народом), то большеви­ки сняли это «диалектическое» противоречие прос­тейшим образом: клика сама себя назначила «аван­гардом» народа, обязав народ благодарить этот «авангард» за доверие к народу (не анекдот, а факт – когда на последних «выборах» в Верховный со­вет СССР генсек Брежнев выставил свою кандидату­ру в одном из московских округов, то первый сек­ретарь московского горкома Гришин благодарил Брежнева «за доверие к москвичам»!).

Под конец дело дошло до того, что народ из ка­тегории этнографической превратили в категорию партийную, назвав его «советским народом». Со­гласно этой догме – каждый гражданин СССР сна­чала «советский человек», а потом только русский, украинец, узбек, грузин и т. д. Скрытый смысл сей философии ясен каждому: это курс на этнический геноцид, чтобы люди забыли свою историю, культу­ру, традицию. Только такие Иваны и Ибрагимы, «не помнящие родства», могут быть безотказными ро­ботами в руках претендентов на осуществление ми­ровой революции и создание глобальной империи. Поскольку ведущим народом внутри советской империи является «старший брат» – русский народ, язык которого должен стать в будущем единым и единственным языком для всех нерусских народов, то ему вынуждены давать определенные поблажки. Их характер хорошо определил один «нацменов­ский» поэт: если русский поэт пишет о величии Рос­сии, то это считается «патриотизмом», если я пишу то же самое о своем народе, то это объявляют «на­ционализмом».

Среди самих русских коммунистов всегда было и есть много великорусских шовинистов из нерус­ских, на которых Сталин с самого начала делал став­ку. Ставка, на великодержавников помогла ему раз­громить и грузинскую оппозицию против себя, вы­давая ее за антирусскую оппозицию (Сталин сочи­нил фальшивку: «уклонисты запрещают грузинкам выходить замуж за русских»). Как раз в связи с походом великорусских шовинистов – Сталина, Дзержинского и Орджоникидзе – против грузин­ского руководства во главе с Мдивани и Махарадзе Ленин писал: «Известно, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского на­строения» (Ленин, ПСС, т. 45, с. 358). Да и о своих русских учениках Ленин говорил: «Поскрести ино­го коммуниста и найдешь великорусского шовинис­та». Нигде это так наглядно не было продемонстри­ровано, как на XII съезде партии, где обсуждалось искусственно созданное Сталиным «грузинское де­ло». Приведу любопытные выдержки из речи Буха­рина на этом съезде: «Почему Ленин с такой беше­ной энергией стал бить тревогу в грузинском вопро­се? Почему Ленин не сказал ни слова в своем письме об ошибках уклонистов, и, наоборот, все слова ска­зал, и четырехаршинные слова сказал против поли­тики, которая велась против уклонистов? ... Он знает, что нужно бить главного врага. Например, на этом съезде нечего говорить о местном шовиниз­ме. Это вторая фаза нашей борьбы... Вы заметьте, что с т. Зиновьевым произошло, когда он говорил против местного шовинизма, – гром аплодисмен­тов отовсюду посыпался. Какая замечательная соли­дарность... Но когда речь идет о русском шовиниз­ме, там только кончик торчит (аплодисменты, смех), и это есть самое опасное» (Двенадцатый съезд РКП (б). Стеногр. отчет», 1923, ее. 563-564). Но в той же речи Бухарин засвидетельствовал и свое полное невежество в «политике дальнего прицела» Сталина как раз в угоду данной аудитории: «Я пони­маю, когда наш дорогой друг т. Коба-Сталин не так остро выступает против русского шовинизма и что он, как грузин, выступает против грузинского шо­винизма» (там же).

Все это я напоминаю вот почему – я очень поздно понял, что в решении национального вопроса между Лениным и Сталиным не было принципиальной раз­ницы, вся разница была только в тактике: где Ста­лин предлагал рубить сплеча, Ленин рекомендовал действовать тихой сапой. Назначенный в первом же советском правительстве Ленина наркомом по де­лам национальностей, Сталин правил национальны­ми окраинами на правах новоявленного вотчинни­ка. Не только физически, но и политически будущий тиран всей страны родился на окраине, которая ста­ла опытным полем задуманной им всероссийской инквизиции. Ведь даже независимую Грузию, при­знанную советской Россией, он оккупировал на штыках XI Красной армии, вопреки Ленину, требо­вавшему действовать именно в Грузии «архиосто­рожно». За оккупацией каждой окраинной национальности следовала ликвидация ее национально-мыслящей интеллигенции. Ленин уничтожил цвет русской интеллигенции в центре, Сталин уничтожил всю интеллигенцию на окраине. Таково было разде­ление труда. Уничтожались не только люди, но и идеология, культура, памятники, быт, несозвучные большевизму. Дело дошло до того, что тысячелет­няя национальная письменность мусульманских на­родов Востока на основе арабской графики была уничтожена, как письменность «мракобесов», а са­ми эти народы были объявлены «бесписьменными народами», чтобы навязать им сначала латинский, а потом русский алфавит, называя их теперь «младо­письменными народами».

Мое восприятие большевизма происходило в юношеские годы через увлечение сказочной идил­лией его национальной теории – равноправие всех рас и независимость всех народов. Мое разочарова­ние в большевизме началось в зрелые годы, когда, после рассеяния теоретического тумана, начал вы­рисовываться звериный лик его неоколонизатор­ской практики. Частный пример маленькой Чечено-Ингушетии давал на этот счет уничтожающие дока­зательства. Однако разочарования часто чередова­лись с надеждами. Мудрый Сталин противопостав­лялся его местным тупоумным сатрапам. Потом, наоборот, все зло приписывалось одному Сталину, который по «заблуждению» искажает Ленина. Отсю­да делались совершенно наивные выводы: надо по­мочь партии и ее ЦК выправить национальную поли­тику.

О первой моей инициативе в этом вопросе я уже писал, когда рассказывал о моей статье и дискуссии по ней в «Правде». Теперь хочу рассказать о второй моей попытке «открыть глаза ЦК», из-за которой чуть было не закрылись навсегда мои собственные глаза. Из этой второй попытки родилось партийно-уголовное дело на меня. Вели его сразу два учрежде­ния: КПК при ЦК и НКВД СССР. Созданию дела предшествовали подвальные статьи против меня в органе чечено-ингушского обкома партии, в газете «Грозненский рабочий». Статьи были посвящены моим книгам по истории Чечни, меня обвиняли в «буржуазном национализме». Я спрашивал себя, не­ужели статьи инспирированы самим обкомом? Но почему? В 1933 г. произошло объединение двух род­ственных народов – автономных областей Чечни и Ингушетии. По этому поводу я даже написал бро­шюру: «Объединение, рожденное революцией» (Грозный, Партиздат, 1934), которая вышла из пе­чати в январе 1934 г. ко дню открытия объединен­ной партийной конференции обеих областей. Я не был делегатом этой конференции, учился в Москве и состоял членом московской партийной организа­ции. Тем не менее, я был избран на конференции в состав пленума нового обкома партии, а вот теперь в конце того же года, такой сюрприз: орган чече­но-ингушского обкома партии поместил большую подвальную статью под заглавием: «Ошибки това­рища Авторханова». Критиковалась моя книга «Ре­волюция и контрреволюция в Чечне» – за якобы «буржуазно-националистические ошибки» в ней. Статья была подписана заведующим агитпропом об­кома партии и наполовину состояла из плагиата произведения критикуемого автора. Воздавая дань тогдашней церемонии начинать каждое историческое произведение с коленопреклонения перед Сталиным за его «Письмо в редакцию» журнала «Пролетарская революция», я посвятил этому «письму» не­сколько страниц в предисловии к названной книге. Моему критику эти страницы, видно, так пришлись по душе, что он их буквально списал без кавычек и даже без изменения порядка слов, выдавая за свое собственное «творчество», направленное против ме­ня. Но плагиат мог быть оправдан тем, что о «пись­ме Сталина» я писал лучше, чем он мог бы написать. Не то было поразительно, что критик совершал плагиат критикуемого произведения, а другое: об­ком прислал этот плагиат парткому и дирекции ИКП. Моя книга не была секретом для ИКП – она была мною представлена при приеме в ИКП вместо обязательной письменной вступительной работы. Проф. Н. Ванагу, которому дирекция поручила дать заключение о «критике», я просто показал украденные у меня места. По его заключению, ди­рекция сообщила чечено-ингушскому обкому, что критика недобросовестна, к тому же построена на плагиате у самого автора книги (дирекция ИКП в данном случае была моим невольным союзником, ибо она признала мою книгу за марксистскую и при­няла как мою вступительную работу в ИКП) . Я по­считал все это за обычную интригу завистников, только было непонятно, почему интриганы путают в это дело обком партии. Но через самое непродолжи­тельное время пришлось убедиться, что главный ин­триган – это сам обком партии. В «Грозненском рабочем» появилась новая статья: «Еще раз об ошибках т. Авторханова». Подписана она была на этот раз членом бюро обкома, заведующим облоно. В ней доказывалось, на основании критики той же книги, но в тонах уже злопыхательских, что ее автор несомненно националист, фальсификатор, может быть, даже злоумышленник, который заслуживает предания анафеме. Теперь стало ясно, что обком объявил мне войну. В напряженной атмосфере в партии, сложившейся после убийства Кирова, обком имел все шансы ее выиграть. Только я решительно не знал, в чем я провинился перед ним. У меня были лишь разные догадки. Первым секретарем обкома был Г. Махарадзе, которого мои недруги настойчиво убеждали, что я в Москве только тем и занимаюсь, что сочиняю разные поклепы на чечено-ингушское руководство, чтобы свергнуть первого секретаря и самому занять его место. Основанием для таких подозрений могли служить частые заметки в «Прав­де» об извращениях линии партии в Чечено-Ингуше­тии. В сентябре 1934 г. появилась даже большая ста­тья в «Правде» известного фельетониста А. Агранов­ского о таких извращениях с ссылкой на аноним­ных чечено-ингушских писателей в Москве, кото­рые дали ему сведения на этот счет. Обком, вероят­но, решил, что эти сведения дал ему я. Но это была неправда. Их дали писатели из Чечено-Ингушетии, делегаты первого съезда писателей СССР в августе 1934 г. Шамсудин Айсханов, избранный на этом съезде членом Ревизионной комиссии, и Александр Рогов. У меня был гостевой билет на съезд, и они между заседаниями съезда показывали мне приве­зенные из Грозного материалы о том, какие методы чечено-ингушское начальство применяет в «социа­листическом соревновании и ударничестве». Мето­ды были любопытные. По отстающим нефтепромыс­лам водили буйвола с лентой на шее с надписью: «Вы лентяи, я лентяй – мы родные братья», а по отстающим аулам на сельхозкампаниях водили осла с другой лентой: «Вы ослы – я осел, мы родные братья». Результатом был не «творческий подъем», а волнения русских рабочих на промыслах и невы­ход на поле оскорбленных чеченцев. Нашему началь­ству, видимо, не давали покоя лавры изобретатель­ного ,»князька» Кабардино-Балкарии Бетала Калмы­кова, который созвал «Областной съезд лодырей» под лозунгом «Дивем на шее трудящихся» и на пер­вом же заседании объявил весь съезд арестованным! Ему это сошло с рук, потому что такой произвол лежал в русле общей политики партии, а наши на­чальники могли пострадать, так как они не аресто­вывали, а лишь раздражали лодырей. Я нашим писа­телям сказал, что их материал просится на страницы «Крокодила», но ввиду его политического значения, им лучше обратиться в «Правду», что они и сделали. К материалам в редакции «Правды» отнеслись с полным доверием, поскольку Ш. Айсханов занимал в Чечено-Ингушетии ответственное положение как председатель Чечено-Ингушского радиокомитета и председатель Союза писателей в Чечено-Ингушетии (помню, тогда же мы побывали с Айсхановым в ГИХЛ у В. Тарсиса, ставшего позже первым совет­ским диссидентом, который заведовал тогда секто­ром литературы нерусских народов и редактировал «Антологию чеченской поэзии», составленную Айс­хановым).

Я не помню, какие именно факты из материалов писателей были использованы Аграновским, но фельетон его вызвал в партийном руководстве Че­чено-Ингушетии целый переполох, если не сказать – панику. Его начали трепать всяческие краевые и центральные комиссии в поисках «головотяпов», а обком партии, в свою очередь, тоже пустился в по­иски «доносчиков», разумеется, в величайшей тайне, ибо преследование «критики и самокритики» строго наказывалось (доносоманию намеренно культивировал сам Сталин). В конце концов в об­коме решили, что «доносчик» только один, и это – я. Вот тогда и началось в местной печати разоблаче­ние меня как «буржуазного националиста». Беда заключалась в том, что я не мог заявлением на имя обкома опровергнуть его подозрения против меня, не подводя под удар истинных «доносчиков». Я этого не только не сделал, а, наоборот, в заявлениях в ЦК взял на себя ответственность за инициативу подачи названных материалов в «Правду» и этим объяснил, почему местная печать меня травит. В этом развернутом заявлении в ЦК, которое по су­ществу было историко-политическим очерком раз­вития событий в Чечено-Ингушетии за последние де­сять лет, я доказал только одно: как я безнадежно проморгал начавшуюся повсеместно чекизацию по­литики Кремля. Об этом говорил исходный пункт моего анализа: я доказывал, что обком партии са­моустранился от политического руководства, что Чечено-Ингушетией поэтому руководят не секрета­ри партии и не председатели Советов, а начальники и уполномоченные НКВД. Периодические восстания в горах и перманентное абречество в Чечено-Ингуше­тии – не результат беспокойного «национального ха­рактера» чеченцев и ингушей, а следствие намерен­ных провокаций карьеристов из НКВД. Почему же применяется такая практика? Мои доводы не были особенно оригинальны, но были неотразимы: за по­давление восстаний, ими же спровоцированных, за поимки абреков, ими же созданных, уполномочен­ные ГПУ-НКВД быстро повышались в чинах и полу­чали ордена. Я приводил факты искусственно организованных восстаний, создания мифических «на­ционалистических» групп и «центров» из людей, со­вершенно лояльных Советской власти, я рассказал, что при чечено-ингушском НКВД имелся даже от­дел, беспримерный в других областях: «ББ» («борьба с бандитизмом»), но истинная цель этого отдела была не столько карательная, сколько «творческая»: разрабатывать «сценарии» по «фаб­рикации бандитов», в первую очередь из бывших красных партизан. Кроме дела Ибрагима Курчалоевского, я приводил и другие примеры, о которых я уже писал выше.

Я цитировал работы Ленина и Сталина и решения съездов и конференций партии по национальному вопросу. Центральные пункты всех этих докумен­тов: 1) в национальном вопросе надо проявлять максимальную эластичность и осторожность; 2) во главе национальных автономий надо ставить нацио­нальные кадры, знающие местные язык и историю, культуру и быт данного народа («коренизация»).

Я обвинял чечено-ингушское партийное руковод­ство в грубейших извращениях этой ленинской на­циональной политики и систематическом очковтира­тельстве перед ЦК партии. Я слишком хорошо знал психологию своих местных «вождей», чтобы стро­ить иллюзии: я шел на безоглядную атаку – «либо пан, либо пропал». Заявление я отнес лично в ЦК и отдал его одному из инструкторов Орготдела с просьбой вручить Щербакову. Прошел месяц, дру­гой, но ответа не было.