Чёрное море и Кавказ превратились из «пограничья» в структурный стержень нового евразийского порядка. События там в ближайшие годы определят геополитический статус России.
В ведущей англоязычной украинской газете Kyiv Post вышла статья Министра иностранных дел ЧРИ Инала Шерипа. Для читателей Chechenpress мы предлагаем её перевод на русский язык.
Война в Украине изменила глобальную иерархию приоритетов: табу на силовое изменение границ фактически снято, а санкции и контроль над логистикой стали постоянными инструментами государственного управления. Возрастает роль «жёсткой» и «мягкой» морской блокады, наряду с кибердавлением на инфраструктуру и конкуренцией за порты, проливы и речные выходы в океаны. На первый план выходят безопасность коммуникаций и устойчивость критически важной инфраструктуры — параметры, которые сегодня важны не меньше, чем численность войск или тоннаж флота.
На карте Евразии это наиболее непосредственно затрагивает Чёрное море и Кавказ – регионы, долгое время считавшиеся периферийными, но теперь превращающиеся в ключевой узел новой архитектуры. Конвенция Монтрё делает Турцию непременным арбитром доступа к Чёрному морю; Дунай выводит Центральную Европу к океанам через коридор Украина-Румыния; зерновая и энергетическая логистика повышают стратегическую ценность прибрежных вод. В то же время Средний (Транскаспийский) коридор, соединяющий Чёрное море, Кавказ, Каспий и Центральную Азию, укрепляется, предоставляя ЕС альтернативу российским маршрутам.
На этом фоне 30 сентября 2025 года С. Фредерик Старр выступил с программной оценкой на слушаниях подкомитета Сената США по Европе и региональной безопасности. Старр – американский эксперт по России, Центральной Азии и Кавказу, председатель-основатель Института Центральной Азии и Кавказа и видный научный сотрудник по Евразии Американского совета по внешней политике – утверждал, что кризис в Черном море систематически недооценивается по сравнению с кризисом в Прибалтике, несмотря на то, что в регионе находятся три страны НАТО (Румыния, Болгария и Турция), а Россия использует Черное море для проецирования своего влияния на Ближний Восток. Центральная мысль Старра: свободный доступ к Черному морю является предпосылкой для суверенного маневрирования кавказских и даже центральноазиатских государств; потеря этого доступа подталкивает их под контроль Москвы или Пекина.
Ставки для России максимальны. Сохранение влияния в районе Черноморско-Кавказского узла – это испытание её претензий на роль глобальной державы: потеря контроля сужает доступ к морским коридорам, ресурсным базам и каналам для экспедиционного продвижения; это ослабляет позиции и уменьшает рычаги влияния на Европу в сфере энергетики и транзита. И наоборот, способность нарушать работу конкурирующих маршрутов и поддерживать регион в состоянии «управляемой неопределённости» продлевает срок службы российского внешнеполитического инструментария.
Переориентация Южного Кавказа на запад усилилась после августовской встречи в Вашингтоне, где при содействии администрации США было объявлено о мирном соглашении между Арменией и Азербайджаном. Некоторые наблюдатели назвали его «историческим»; другие трезво отмечают, что декларация Белого дома и парафирование текста — это не то же самое, что ратифицированный мирный договор, и потребуют долгосрочной реализации. Тем не менее, фиксация намерений и запуск инфраструктурного проекта уже меняет баланс сил, что остро ощущает Москва.
Как отреагирует Россия? Прямой военный ответ ограничен войной против Украины и стоимостью ресурсов; в ближайшей перспективе более вероятна асимметрия: экономическое давление (энергетическое, транзитное, выборочные таможенные и нормативные барьеры), информационно-психологические операции и правовые споры по вопросам морского права и режимов водных пространств. Среди вероятных «целей» — слабые узлы Среднего (Транскаспийского) коридора и его черноморские интерфейсы: любой сбой там увеличит расходы для Баку, Киева, Бухареста и Брюсселя, восстанавливая косвенное влияние Москвы без открытой эскалации.
Маловероятно, что Кремль спокойно примет устойчивый поворот Южного Кавказа на запад. На этом фоне примирительные жесты Владимира Путина в отношении Ильхама Алиева можно расценить как попытку выиграть время для ответа. Вытекающая из этого логика представляет собой набор «игл» разной степени остроты: от экономических ограничений и транзитных споров до разжигания управляемой нестабильности вдоль межэтнических разломов вокруг Азербайджана.
В этом смысле показательна давняя «лезгинская карта» – эксплуатация чувствительных идентичностей на стыке Дагестана и северо-восточного Азербайджана. В 1990-е годы разговоры о «перекройке границ» и «исторической справедливости» были обычным делом; риторика «защиты меньшинств» регулярно использовалась для внешней легитимации. Исторический прецедент интернационализации локального конфликта – мобилизация северокавказских добровольцев через Конфедерацию горских народов Кавказа во время абхазской войны, собравшую за месяц около 1500 бойцов – показал, как «точечная» вспышка может перерасти в межгосударственный кризис.
Наиболее рискованным сценарием стала бы провокация на границе Дагестана и Азербайджана, которая бы представляла инцидент как «этническую резню», открывая тем самым путь для заявлений о «гуманитарной миссии» и призывов к мобилизации «для защиты братского народа». Демографические факторы усиливают нестабильность: только в Дагестане проживает около 120 000 азербайджанцев, в то время как в Азербайджане проживает около 250 000 лезгин и аварцев. Любое столкновение практически неизбежно перекинется через границу, создав Кремлю простор для политико-информационных манёвров. Уже появляются сообщения о «местных активистах» в Дагестане, разжигающих антиазербайджанские настроения. Эта логика вполне соответствует кремлёвскому репертуару: низкие затраты, высокий мультипликатор и сложность атрибуции.
О том, что Москва долгое время приберегала «лезгинскую карту», свидетельствует следующий факт: после Первой чеченской войны российские власти систематически ограничивали международные площадки для национальных образований в составе Российской Федерации, что привело к выходу ряда регионов и республик из Организации непредставленных наций и народов (ОННН). Среди тех, кто «добровольно» вышел из неё, были: Башкортостан (1998), Якутия (Саха) (1998), Марий Эл (2009), Чувашия (2008), Татарстан (2008), Кумыкистан (2008), Ингушетия (2008), Республика Коми (2009), Бурятия (2010), Тыва (2010) и Удмуртия (2013).
Напротив, показательно, что лезгины – народ, не имеющий собственного субъекта в России, проживающий на юге Дагестана и северо-востоке Азербайджана, – вступили в ОННН в июле 2012 года и сегодня остаются единственным «русским» народом, представленным там. Внутри России институциональная инфраструктура лезгинской идентичности олицетворяется Федеральной лезгинской национально-культурной автономией со штаб-квартирой в Москве; её президентом является Ариф Пашаевич Керимов, член Совета при Президенте по межнациональным отношениям, а в президиум входит Тагир Хийирович Эминов, генерал-майор, бывший начальник Автобронетанкового управления Внутренних войск МВД России. Аналитики рассматривают это как потенциальный канал влияния на Баку.
Как мы видим, в нынешней конфигурации Северный Кавказ становится важнейшим элементом всей системы. Пока он остаётся под контролем России, регион сохраняет потенциал «пороховой бочки», способной передавать удары по всему поясу от Каспия до Чёрного моря. Любая локальная эскалация там мгновенно отражается на Южном Кавказе и Чёрном море.
В целом, Чёрное море и весь Кавказ превратились из «пограничья» в структурный стержень нового евразийского порядка. То, какие институты, маршруты и правила укоренятся здесь в ближайшие несколько лет, определит не только устойчивость Украины, безопасность Европы и автономию Кавказа и Центральной Азии, но и то, сохранит ли Россия статус глобального претендента или де-факто сузится до региональной державы.
Все эти вопросы будут обсуждаться на международной конференции «Северный Кавказ как рубеж безопасности Европы», которая состоится 1 ноября 2025 года в Киеве.
Инал Шерип
Инал Шерип — проживающий в Бельгии культуролог и кинорежиссер, чьи работы используют культурологический опыт в современной политической экспертизе. С 2011 по 2022 год он занимал пост вице-премьера по культуре, образованию и науке правительства Чеченской Республики Ичкерия в изгнании, а с 2022 года — министра иностранных дел.